Они могли бы только тогда начать правильную жизнь, когда в
печи смирения растопился бы этот их медный истукан, когда монастырь своими
врачующими средствами достиг бы самой глубины этой их раны, извлек бы самую
головку гнойника. Но в том-то и дело, что такой человек будет изо всех сил
отбиваться от того, кто предложит ему извлечь самый этот корень болезни. Ведь
когда мы долго лелеем и покрываем ту или иную немощь свою, то она уже так с
нами срастется и сроднится, что отсечение ее переживается как отсечение
какого-нибудь живого и естественного нашего члена. Но только при такой
серьезной операции, при добровольном на нее согласии мог бы быть удален из
сердца этот кусок окаменелости, душа стала бы мягкой и податливой, как глина.
Тогда они смогли бы жить в монастыре: ведь монастырь всегда старается месить,
мять, лепить заново души. Но в том состоянии, о котором шла речь, эти люди
воспринимают лишь ту сторону монастырской жизни, которая позволяет медный идол
их утверждать, рядить все в новые и новые одежды и сыскивать ему жертвы в виде
разного рода похвал и почтения окружающих. Таким людям – при всей их наружной
похожести на монахов, при всем их «аскетичном» виде и умении сказать мудреное
слово – лучше было бы подальше быть от монастыря, жить в миру: там больше было
бы у них шансов размягчиться в пламени жестоких искушений, познать свою немощь
от многих житейских ударов. Монастырю же подавай способных к размягчению,
готовых ради здравия принять и жесткую руку врача с кровопускательными
лекарскими орудиями.
Задержавшиеся гости
Многие приходят к нам в монастырь пожить, сразу заявляя, что
они о монашестве не думают, а только хотят вот так «просто пожить» здесь, если
можно, то и долго. И раньше мы таких принимали. Мы думали, что человек ведь сам
не знает, где его путь, тем более не знает ничего о монашестве: как он может
сразу иметь сформировавшееся желание идти в монастырь, чтобы стать монахом?
Пусть поживет сколько хочет, время все покажет. Если он не «монастырский», то
сам монастырь рано или поздно его исторгнет. И вот живет такой человек, живет
долго, и уже даже трудно ему представить, чтобы пойти опять устраивать свою
жизнь в миру. Живет не то чтобы слишком беспорядочно, но и далеко, конечно, от
монашеского духа. Живет так, как должен бы жить средней добропорядочности
христианин в миру. Ему чем-то нравится «монастырская жизнь» (то есть жизнь
нашего монастыря – почти не монашеская, а только относительно благочестивая,
какой должна бы быть жизнь обычных верующих в миру). Но само монашество ему по
сути не нравится. Целый ряд монашеских законов, причем самых основополагающих,
он никак не приемлет и сознательно решиться на этот путь самоотречения не
может. Дело в том, что очень многие из современных нам молодых людей не
тяготеют к семейной жизни, скромной жизни труженика и внутренне крайне устали
от разного рода греховных развлечений и страстных увеселений. По духу они как
много повидавшие и во всем искушенные старики. Скука и безразличие,
пресыщенность жизнью – характерные черты этого довольно молодого поколения. В
миру жить порядочно и более-менее благочестиво они не могут: их опять несет в
разгул, оскомина от которого уже дает себя знать часто и настойчиво.
Монастырские порядки обеспечивают им необходимый удерж, охраняют от коварств
собственного их больного сердца. Для них здесь действительно «госпиталь», где
они приходят в себя после тяжелого отравления. Но большинство таких душ, как не
идущие далеко, не ищущие большего, совершенного, вполне упокаиваются на этом
относительном выздоровлении и, почувствовав в себе некоторый прилив сил, далее
уже сильно томятся в этом «госпитале» и даже не понимают, в каком направлении можно
им еще идти вперед. В то же время они хорошо знают, что с ними будет в миру,
если они уйдут из обители. Почти каждый из них, выйдя раз-другой, уже вскоре
покатился и опять прибежал, побитый и израненный. Мы по ошибке решили, что это
знак того, что им не надо было выходить. На самом деле – не так.
