Аделаида хохотала и сползала на ковёр. Дядя Янис, несмотря на галстук и глаженые брюки со «стрелками», тоже сползал за ней.
– Встан, Янис, встан! (Встань, Янис, встань!), – папа явно был сильно раздосадован этой вознёй у его ног и тоже уже «нэрвичал» (нервничал). Он «нэрвичал», потому что «нэрвичала» Нана.
– Завтра тэбэ в Минэстэрства эхат! Как патом пайдёш?! (Завтра тебе в Министерство ехать! Как ты там покажешься?!)
И это было правдой. На дядины брюки вечно липли крошки с ковра и мелкие соринки. Но папа, несмотря на огромное количество у него рабочих спортивных костюмов, ни разу не предложил брату переодеться, чтоб он получше отдохнул. Наверное, мама бы папу поругала, потому что потом этот спортивный костюм надо было стирать. А она и так говорила:
– Приезжает твой брат, я стелю ему на одну ночь чистую простынь, и тут же её надо стирать! Твой брат, а стираю я!
Хотя это было полуправдой. Не то, что брат именно папин, а то, что стирает мама. Когда собиралось много стирки, мама включала стиральную машину. Она была похожа на железную бочку с отрезанным верхом. Мама бросала туда бельё, и оно крутилось, она вся дребезжала и шаталась, выбрасывая на пол хлопья белой пены и потоки воды. Кнопку включения мама всегда нажимала карандашом, потому что боялась, что её током ударит. Потом папа или вручную отжимал бельё и клал его в таз, или прокручивал через два резиновых цилиндра, которые крутились навстречу друг другу.
– Давай, Василий! Покрути это немного! У меня совсем сил нет! – устало говорила мама. И Василий крутил. Он не только бельё крутил, но ещё и отжимал варёный шпинат, помидоры для томатной подливки. Только почему мама не разрешала, чтоб всё это остывало и заставляла папу хватать кипяток, Аделаида не знала. Видно, мама продолжала бороться с микробами и перхотью, как тогда, когда смазывала Аделаиде голову кипящей «иранской хной». Папа обжигался, дул на руки, но всегда очень «тщательно» отжимал содержимое гигантских кастрюль.
После отжимания белья папа складывал его в выварку, нёс выварку на плиту и заливал туда пластмассовым кувшином воду. Бельё кипело и булькало, выплёскиваясь из выварки и часто гасило огонь. Потом папа его снова полоскал и выжимал то руками, то цилиндрами, складывал в таз, а потом, надев на шею мамин поясок от старого платья, синий в белый горошек, с замшелыми деревянными прищепками, прижав таз к бедру, выходил во двор. Он развешивал это бельё в центре двора, на глазах у всего мужского и женского населения, которое всю жизнь, с самого первого дня переезда в свои квартиры по соседству не смогло привыкнуть к этому зрелищу и каждый раз с огромным ажиотажем рассматривало, как папа расправляет на бельевой верёвке мамины большие голубые трусы с начёсом…
