— Что, еще что-то украли? — воскликнул Фиггс.
— Все веревки.
* * *
Хорошенькая штучка, эта сорочка: королева вытирала ей слезы. Не больше месяца назад Бен видел ее в Уайтхолле[45], в первый и последний раз — да, и жалкую пантомиму, которую она украшала. Она, как снег, лежала на мертвой Венеции. Над ней стоял тиран-любовник, готовя речь. Молчание, приличествующее случаю; потом:
— О то ничто, что сделало ее ничем...
Но тут из тьмы раздался пронзительно жалобный голос, который заглушил слова актера и даже саму catastrophe[46].
— Достаточно. Нет сил[47].
Лорд Оксфорд, как и следовало ожидать. По крайней мере никто не обращал на него внимание во время действия. Бен пожал плечами. Милорд (несмотря на свое долгое затмение) не переносил темноты. Всегда хотел быть в центре внимания.
— Что такое, свет! — Слишком резкий. Де Вер не слишком умело распоряжался своим голосом: тот устремлялся вниз и пронзительно визжал, как гобой из пересушенного тростника; зато свет мгновенно даровал ему титул лорда: весь в шелку, с головы до ног. Бен, стоя рядом со сценой — между тем миром и этим — разобрал его на составные части. Его костюм был разбазаренным имением — на его отделку ушли загоны для овец, сараи и луга; его пуговицы привели к лишенным черепицы стропилам — их медь стала золотом, словно родилась в алхимической печи; каждая перчатка — деревушка; да, даже духи стоили бенефиция. Полы сюртука, как сука спаниеля, шляпа как раковина устрицы — если бы у устрицы были перья[48], — и воротник, как у Зимы в маске. Колец больше, чем зубов. Так многое облегает его. Не человек, а гриб-дождевик: нечто, обтянутое кожей. Но бледное и непрерывно курит.
Он встал, его последний мальчик рядом. В одиночестве: никто из свиты не последовал за ним.
Бормотание в публике, тень шипения.
И в артистической уборной, что-то вроде сдавленного мяуканья от поэта, который попытался было высказать что-то в экстазе, но остановил сам себя.
Актеры полностью овладели собой. Мертвый Венеция, красный как роза, подавил хихиканье — sufflaminandus erat[49] — хотя весь затрясся. Едва не бросился вперед. Силенцио, которому помешали во время его бешенства, сдержал на привязи свое глубокое недовольство. Он опять выставил вперед ногу, стал черным от горя и воздел пустые руки. Поэт подсказал:
— О то ничто...
Пьеса продолжилась.
* * *
В комнате Тома Раддока была только Долл, шесть или семь ее подружек-сплетниц и чаша. Давка, подумал Бен: жаль, комната едва вмещала двоих из них. Кроме них, там находились еще три или четыре отродья Раддока, маска лошади
