— А, паж Шута, он еще поет? — Совсем цыпленок, вполне годится на роль Купидона в маске.
— Да, он.
Вот лиса, зерно и гусь[41] для Уилла. Паж споет для леди, сам для себя? Порадокс. Тогда у ее окна? Нет: она должна войти и опять выйти, как Смерть в городских часах. Нелепость. Вырезать песню? Нет: те, кто поет псалмы на улицах, должны услышать уханье совы: У, Уу! Тогда: Шут будет совой. Пусть Робин Армин[42] поет, и прощай, паж.
Узел.
— Дженкс помнит все наизусть, да, и деловой; но у него ломается голос.
— Отведи его к цирюльнику и сделай его жалобы покороче.
— Тимминс получил роль, — сказал Фиггс. — Он уже зазубрил все стихи Уилла.
— А разве у вас нет третьего? — спросил Бен.
— Совсем зеленый мальчик, только недавно стал подмастерьем. Во время последней поездки по стране, — Смалтер шмыгнул носом, — его сняли с живой изгороди.
— А, этот цыпленок? Камеристка Венеции? — совсем немного реплик, но хорошо сыграных. Берет за душу.
— Очень сварливый и раздражительный мальчик. Дерзкий. Как будто у матери вместо сосков был терновник.
— И? Разве он не может играть?
— Только королев, но это бывает нечасто. Или любую из напыщенных девиц. Но умирать? Это не его.
Остроумный и злой. Он должен познакомиться с этим парнем.
— Чей он подмастерье?
— Калдер? Парнишка Раддока. — Он вздохнул. — Вместе с Питером Витгифтом. Они были... Ага. Где-то здесь то, что подойдет миледи.
Смалтер указал на новую Венецию: мальчик, которого Бен видел зубрящим пьесу. Подходит? Нет: замужем за дьяволом, судя по его виду. Пораженный ужасом, но сознающий свою повысившую роль.
Бутафор соскочил с насеста и засуетился, вытаскивая ящик.
— Вот, смерти от ревности. — Он встал на колени, открыл ящик и вытащил оттуда платья из шелка и бархата, богато отделанные серебром и вышивкой, и обильно политые потом. Рукава, корсажи, платья, нижние юбки... Он присел на корточки и прищелкнул языком. — Разве я положил его не сюда? — Он опять перерыл его, разворачивая каждую вещь, потом посмотрел в другом сундуке, и еще в одном, во всех, повсюду. Впервые он показался озадаченным и раздосадованным; потом разъярился.
— Фиггс!
— Ну.
— Ты видел сорочку Венеции?
— Никто не оставлял ее здесь.
— О, это злая, очень злая проделка. Пол локтя[43] венецианских кружев[44] на каждом рукаве, и еще вырез, отделанный золотом...
— Что, украли? Из нашего дома? — сказал Фиггс. — Да за это повесят девять раз подряд.
Смалтер заломил руки и завыл.
— Кружева! А вот без этого она не сможет умереть. О, господа, вот настоящая трагедия.
