?
[255]). — Он подражает звуку работающих мехов. — И в третий раз
Veni! Появляюсь я, святая Елена. Я в платье миледи Вокфор: он этого не знает.
O madòna[256]. Он дрожит передо мной, этим
vixión[257]. Он становится передо мной на колени, поклоняется мне.
Incantata[258]. И его
baccala — вяленая треска — встает
. Adorat, surgit[259]. Я должен кусать губу. Но я настоящий? Или
fantasma[260]? Наконец он поднимает мои нижние юбки (
in riverenza[261], ser, верьте мне: как святую реликвию), хочет поцеловать мою
mona[262], — Орацио оттопырил палец левой руки, — и понимает кто я — он сжал правую ладонь в кулак.
— Так пусть для женщин станет плоть наградой[263].
— Ser?
— Мальчик.
— И он избивает меня. Но проделка есть хороший. — Еще одно печенье. — Потом, уже здесь, в Венеции, я спрашиваю mé nona[264], и она спрашивает свою сестру, и они знают a grima[265]. И я покупать магию, но маленькую: Xe mejo che non copa. Это лучше, чем я убивать. — Он оборвал себя. — Ты сказать мне, хорошо ли заклинание: будут слухи?
Он подтолкнул коробку к Бену.
— Последнее? Нет? Тогда я ем. — Он прикончил печенье в три укуса и слизнул сахар с кончиков пальцев.
— Его дух не придет.
Под вывеской «Коза и Трубки»
Это была лавка, пещера теней. На полках стояли друг на друге кристальные сферы, миры Бруно[266]. Бен пробормотал своему венецианцу ждать и осмотрел новый мир, бледный и сверкающий. Рядом с мехами, прямо у входа в ад, скорчился мальчик, почти обнаженный, только в грязной красной шапке и клочке ткани. Черный от сажи, саламандра[267], чертенок. Он манил, скалил зубы и держал своей эльфийской рукой — что? сердце воробья? О, палач! Он бросил его и Бен схватил: комок травы, горячий лед, сгусток крови ведьмы. Груз.
Лондон, Троица 1604
В длинные майские вечера было еще светло: после представления новой трагедии влюбленные бродили по траве, зеленые ленты мелькали даже в городских глубинах. Боярышник тряс их лен по всему Мурфилдсу. Сорочки падали. Шумел моррис. Дрожали стрелы и попадали в цель. Великий Лондон праздновал и играл.
Бен, вернувшись из путешествия, угрюмо слонялся по переулкам. Диета из жажды мщения и каракатиц превратила его в ширококостное существо с ввалившимися глазами и всклокоченной гривой, похожее на ломовую лошадь. Прежде чем он смог заговорить, он выпил целую бочку эля и съел гору мяса и троицына быка — новый Фальстаф[268] над подносом с едой на гомерическом пиру[269]; сам Ахилл[270] не мог бы так умело орудовать ножом, а потом еще потребовать пудинг. Обретя новое дыхание, он первым делом высказал отвращение к Нептуну и проклял всех его родственников с плавниками, за исключение русалок. Тем не менее его дух упал. Его Лондон казался сделанным из бумаги, как шуршащая кампания под крышей Калдера.
