— Мы узнаем об этом подробно из листов Сивиллы[87].
Неуклюже поднявшись на ноги, Бен коснулся свисающих с балки игрушек. Они задрожали.
— Хорошая бумага. Не с рыночного прилавка. — Он сдернул их вниз и перевернул. Что-то вроде стихов. Написано ясным крупным почерком. По-итальянски: не небрежные каракули театрального переписчика. Широкие поля, как у манускрипта.
Но, о, эта бумага. Неотразимая, как слоновая кость, твердая, как нагрудник кирасы: подходящая только для impresa[88] какого-нибудь лорда. Что сказал мальчик, Сжечь это? Разве он сможеть жить без этого?
Конечно, текст был разрезан; но в одном месте, в плече быка (где сестры плакали) была строфа, насколько можно было судить.
— Что думаешь? Часть трагедии?
Калдер прочитал.
— Не реплики. — Он произнес строчки вслух. — Непроизносимо на сцене. Не из нашей области?
— Да. Не поэт. Тем не менее хочет поставить трагедию. — Оборот. — Самый древний театр — жертвоприношение. Таким образом: для его трагедии — его козлиной песни[89] — ему нужен ребенок.
— Сэр?
— Этот коронер не любит актеров. Вот лежит обнаженный ребенок, которого должен оплакать собакоподобный член гильдии Ирода[90]; и мастер Скелет Страх-Лорда должен четверть часа говорить над ним о содомии и осквернения. Это было что-то вроде... протеста. — Рука на рукоятке, мрачный взгляд. — Но, как ты знаешь, я преступник[91], — он согнул палец Вулкана[92], — и не могу говорить во время суда. Я разбил макушку бейлифу, когда он выставил меня. — Вспышка, как будто раздули меха; потом он успокоился, мрачный взгляд. — Коронер постановил, что мальчик убил сам себя, повесился, от стыда за прелюбодеяние...
Плач.
— ...и потом, — чтобы сокрыть свое преступление — утопился.
— Он никогда бы...
— Заговор, двойное убийство, и — утверждал он — самосадомия.
— Он не...
— Я знаю, — сказал Бен. — Кто-то связал его по рукам и ногам. Я видел следы.
Калвер бросил Минотавра, как будто тот был угольком. — Это... чудовище?
— Я не могу этого доказать.
— Скажите мне его имя. Я убью его.
Да, убил бы: Бен видел это по его лицу. Но не сможет.
— Нет. Его слуги убьют тебя, как крысу. Слабая месть, быть похороненным в навозной куче, и мухи тебе будут петь псалмы. — Он взял парня за плечи, подрежал, потом встряхнул. — Сначала я должен увериться, правосудие — потом. Когда я докажу себе, что смерть — его рук дело, тогда ты отомстишь. Но не сталью: эта война — как театр. Он съест свои слова.
Чипсайд[93], четыре недели до Рождества, 1603 г.
