— Нет! — громко объявила Таллис.
— О, моя ошибка. Продолжай.
Она глубоко вздохнула.
— Первого сына, — сказала она, многозначительно поглядев на своего слушателя, — звали Мордред...
— А. Хмм.
— На языке короля, очень старом, это имя означало «Мальчик, который будет Путешествовать». Второго сына звали Артур…
— Еще один старый друг.
— Что, — яростно сказала Таллис, — на том же самом забытом языке означает «Мальчик, который будет Побеждать». Третьего сына, младшего, звали Скатах...
— Ты упомянула нового мальчика.
— ...чье имя означает «Мальчик, который будет Отмечен». Эти три сына были искусны во всех делах...
— О, дорогая, — сказал мистер Уильямс. — Как скучно. А не было ли у них какой-нибудь дочки?
Таллис едва не закричала на нетерпеливого человека, сидевшего на дереве. Но потом смутилась и пожала плечами:
— Может быть. Я еще дойду до этого, позже. А сейчас не вмешивайся!
— Извини, — опять сказал он, успокаивающе подняв руки.
— Три сына были искусны в сражениях, охоте, играх и музыке. И, — сказала она, — они очень любили свою маленькую сестренку. Хотя у нее есть своя отдельная история. — Она резко посмотрела на него.
— Но по меньшей мере мы знаем, что сестра есть.
— Да!
— И братья любили ее.
— Да. Разными путями.
— Ага. И какими?
— Мистер Уильямс!
— Но это может быть важно...
— Мистер Уильямс! Я пытаюсь рассказать историю тебе!
— Извини, — сказал он в третий раз самым примирительным тоном.
Девочка, немного поворчав, опять погрузилась в свои мысли. Потом подняла руки, призывая к полному молчанию.
И тут ее лицо внезапно побелело; она вздрогнула и резко изменилась, как и день назад. Именно этого он ждал и наклонился вперед, с тревогой и любопытством. Одержимость девушки — или то, что он принял за одержимость — волновала его не меньше, чем раньше, но сейчас вмешиваться было бесполезно. Таллис покачивалась и выглядела такой больной и изнуренной, что, казалось, вот-вот упадет в обморок. Но стояла, глядя неизвестно куда прямо через человека, сидевшего перед ней. Ее длинные рыжие волосы развевались под неощутимым ветром. А воздух вокруг нее — и мистера Уильямса — слегка похолодел. Мистер Уильямс нашел только одно слово, чтобы описать это изменение: жуть. Чем бы она ни была одержима, ей это не вредило — как не повредило вчера — но полностью изменяло. Голос оставался тем же самым, но сама она становилась другой и говорила не своим обычным языком — впрочем достаточно изощренным для ее возраста, — а ощутимо архаическим.
