На крыльце дома постоял, как бы набираясь решимости, и толкнул дверь.
Бабушка Настя встретила Антона у порога; морщины резче проступили на ее встревоженном лице, ситцевый платочек съехал набок.
— Боже мой, что ты опять натворил? Где был?
Антон сделал вид, будто ничего особенного не случилось, бодрым движением вскинул кукан с рыбами:
— Вот.
— В классе, что ль, наловил? — не без ехидства спросила бабушка.
— Ну, на озере. Ну, погулял немного. Что тут такого?
— Что? Еще выспрашивает, что! — Красные старческие глаза бабы Насти налились слезами. — Да что же это за напасть такая! Третьего дня оно чуть в поле не сгинуло, гроза накрыла! Нонче умотало невесть куда, аж к озеру! Мы только и знаем, что с ног сбиваемся. А вдруг бы утонул, а? Как мать бы тогда? Ну, меня, дуру старую, не жалеешь, об матери-то подумал? Ей и так, бедняжке, горе, одна-одинешенька осталась, вся надёжа на сыночка, а он, нате вам, какие фокусы выкидывает! Вот что значит отцовской руки нету, волю взял, некому тебе штаны спустить да всыпать по тому месту, откеда ноги растут!
— Вы только это и знаете, — попробовал Антон защищаться.
— Ой, да головушка ж наша бедная, что с тобой делать будем, с иродом? Руки опускаются. Павел… отец твой, хоть и гулена был, а все же ты по струне ходил. А тут вконец расхомутался, вконец. Небось взял бы он ремень, так ты сразу бы в ум пришел.
— Конечно! Так бы я и дался, хоть и папе! Опоздали с ремнем!
Баба Настя, казалось, не слышала его слов, из ее глаз капали слезы, она вытирала их концом фартука, что-то причитала дрожащими губами. И Антон, видя это, замолчал. Все ниже опускалась его белокурая голова, уши начали гореть.
— Никогда не разберутся, а сразу ругать, — громко прошептал он, стараясь сохранить независимость, оправдаться.
Старуха будто не слышала. Она сняла телефонную трубку, куда-то позвонила. До Антона, делавшего вид, что он разбирает принесенную рыбу, донеслись ее слова:
— Явился не запылился.
«С кем это она? С мамой?»
— Ну, ну давай. Ждем.
Положив трубку, она продолжала говорить уже про себя, называя внука то «шалопут наш», то «сиротинушка брошенная», и видно было, что рада тому, что он вернулся жив-здоров.
