по Глинкѣ красотъ. Или кто въ увлеченiи Юдиѳью Сѣрова сталъ бы говорить противъ оперъ Глинки.
А не то-ли же дѣлаетъ онъ самъ, называя Островскаго величайшимъ изобразителемъ нашего народнаго духа? Безъ сомнѣнiя, въ произведенiяхъ Островскаго много новаго, оригинальнаго; безъ сомнѣнiя заслуги его, какъ драматурга, велики, – но нельзя-же на все смотрѣть сквозь призму его произведенiй?
Островскiй еще далеко не развернулъ всѣ свои силы. Мы вправѣ ожидать отъ него произведенiя, гдѣ всѣ лица будутъ изображены съ той-же поэзiей, съ тѣмъ-же увлеченiемъ, съ той-же смѣлостiю какъ напр. Дуня въ "Бѣдной Невѣстѣ", или Груша въ "Не такъ живи, какъ хочется"?
Кчему стараться скрашивать недостатки Островскаго? Кчему блѣдность изображенiя Бориса въ "Грозѣ" оправдывать тѣмъ, что надо-же Катеринѣ въ кого-нибудь влюбиться? Кчему не сказать прямо, безъ всякихъ оговорокъ, что изображенiемъ Досужева въ "Тяжелыхъ Дняхъ" Островскiй пошолъ назадъ противъ изображенiя этого-же Досужева въ "Доходномъ Мѣстѣ"? Будто Островскiй нуждается въ подобныхъ поощренiяхъ? Скорѣй, напротивъ, ему необходимо строгое осужденiе его недостатковъ. Характеръ Бальзаминова, явившiйся эскизно въ первыхъ двухъ частяхъ трилогiи, въ третьей доросъ до живого, типическаго изображенiя. Отчего же не тоже произошло съ Досужевымъ? Не будетъ-ли признанiе Островскаго русскимъ Шекспиромъ своего рода идоложертвенной требой? Какъ въ такомъ случаѣ г. Григорьевъ станетъ говорить о пристрастiи «Дня» къ г-жѣ Кохановской?
Вотъ что давно хотѣлось высказать мнѣ. Я самъ люблю Островскаго; люблю его – скажу откровенно – больше всѣхъ русскихъ писателей, послѣ Пушкина. Я выставилъ выше Гоголя и Грибоѣдова, но они собственно въ сравненiе не идутъ. Мнѣ хотѣлось только показать, что Гоголь имѣетъ свое опредѣленное значенiе; русскiй бытъ изображался имъ единственно отрицательно; онъ не бытовой писатель русскiй; положительныя попытки во 2-й части "Мертвыхъ Душъ" положительно не удались. И что главное, на чемъ нагляднѣе всего рѣшается вопросъ о бытовомъ писателѣ, – Гоголь не могъ даже эскизно нарисовать ни одного образа русской женщины. Грибоѣдовъ также занимаетъ мѣсто исключительное; это скорѣе стремленiе, чѣмъ достиженiе; въ Грибоѣдовѣ, какъ и въ его Чацкомъ, важно неясное еще уваженiе къ народу и нашей старинѣ. Но Чацкiй уходитъ, въ концѣ концовъ, на Западъ. Я выставилъ его единственно для опредѣленiя объема таланта Островскаго.
За что-же я люблю такъ горячо Островскаго? За то, что онъ русскiй бытовой писатель. Люблю его за поэзiю, которая часто брыжжетъ живой струей въ его комедiяхъ. За его женщинъ, за его Дунь и Грушъ, за его масляницу и главное, что особенно приходитъ на умъ по поводу этой масляницы, – за попытку идеала, за попытку положительныхъ формъ русской красоты, которая только еще брезжится нашимъ поэтамъ, какъ раннiй утреннiй свѣтъ прекраснаго грядущаго дня, но которая еще далеко не настала въ искусствѣ, хотя мы и имѣли Пушкина, и ждетъ для этого большой отъ насъ вѣры въ себя и въ наши русскiя силы и великаго будущаго русскаго генiя, если мы только заслужимъ его у Бога. Люблю я, наконецъ, Островскаго за его правильныя, художественныя отношенiя даже къ
