В квартире потом поселился кто-то из домоуправления: "А ещё говорили, здесь жил интеллигент… И дырки от гвоздей в стенах. Вот сколько дыр. Кто оплатит ремонт?".
Это – предпоследний этаж дома, на котором светятся цифры 1941. На доме через дорогу – 1945. Площадь называется Площадью Победы. Теперь на доме с цифрами 1941 висит мемориальная доска: "Здесь жил Сергей Параджанов…". А мне вспомнилось, как однажды Сергей принёс кому-то туфли. Срочно надо продать, деньги нужны.
– Сколько стоят?
– Тридцать.
– Но здесь написано: 27 руб.
– Ну и что? Их носил Параджанов. Наносил ещё на три рубля.
Открытие мемориальной доски проходит сутолочно. Место многолюдное: универмаг рядом, несколько троллейбусных остановок, трамвайное пересечение, а на первом этаже дома кафе "Вареничная", возле которого всегда ютятся выпивающие. И эта толпа перед подъездом перегородила тротуар. Цветы, речи. Жильцы тревожно выглядывают из окон: что случилось опять? Из "Вареничной" выходит женщина в наколке и фартуке официантки. Взгляд на доску: "А-а… Сергей Иосифович".
– Вы его знали?
– А кто его не знал? Такого больше нет. Он приходил к нам часто. Иногда со знакомыми, иногда один. Мы ему отпускали в долг. А однажды принёс связку подсолнухов – длинных-предлинных. Долго искал, куда поставить, ходил по залу, а потом воткнул в урну возле кассы. Они что-то долго не вяли. Что говорить? Теперь уж все про него говорят…
Взглянула ещё раз на доску:
– Что-то он мне не похож здесь…
И ушла.
Незадолго до смерти Сергей попросил своего друга-скульптора вылепить его голову с чашей-выемкой в затылке. Пусть там собирается дождевая вода, и пусть её пьют птицы.
Ничего не уходит из зрения. Разве что суета. Время лишь добавляет точности. Теперь, когда мы живём "через сто лет" (он говорил: "Через сто, когда мне будет сто тридцать, сто сорок, сто пятьдесят… вы увидите…"), так вот, теперь мы видим: то, что тогда звучало парадоксом, фантазией, а иногда и фарсом, оказалось обыкновенной правдой. Без логики, без доказательств. Самой правдой. Вижу вокруг него карусель, приводимую в движение самим фактом его жизни. А он один и неподвижен. И взгляд его пронзителен и точен, как тогда, когда он впервые распахнул передо мной дверь.
