Были они разные, как могут быть разными люди: он – мягкий, беззвучный и рыжий; она – сама определенность: движения краткие и в конце каждого – точка. Движения без запятых, как простые предложения. А в конце – точка. Окончательная.
Когда она ходила, в помещении слышен был цокот ее каблучков. Говорила нараспев и чуть грассируя. Что-то связывало этих людей, чего я не могла назвать. И не старалась – куда мне...
Однажды Ида Рубинштейн вышел взволнованным, порозовевшим и произнес фразу странным и не своим голосом:
– Жизнь дала побочный эффект. У меня родился сын. Илюша.
Кажется, все флаконы, коробки и рулоны пришли в движение. Что-то произошло...
– И у меня сын Илюша, – сказал тот, кто стоял рядом, и обнял Иду (Господи, прости, не знаю, как иначе назвать), обнял, стать хлопать по спине, что-то говорить ему сквозь смех и восклицания, как всплески радости...
– Подожди! – крикнул он то ли мне, то ли Иде.
Я знала этого человека, его звали Зиновий Толкачев, он был другом отца и часто приходил к нам, жили мы в нескольких домах друг от друга.
– Подожди, я сейчас...
И исчез. И через минуту вернулся с тортом («Хлебный» – за углом). Ида замахал руками, а дядя Зяма (ужас, что делать с именами, которые произносишь в детстве, а потом никак иначе произнести не можешь) говорит ему: «Это не тебе, а Илюше».
Все рассмеялись. И на этом все затихло.
– Знаете что, – сказал Ида, – дам я вам тачку на двоих. Вы, кажется, рядом живете (точно, и это учел). Потом вернете.
И пошли мы с дядей Зямой через весь город, толкая перед собой эту груженую тарахтелку. Дорога длинная, в транспорт с тачкой не сядешь, и стал дядя Зяма меня развлекать, чтобы нескучно было. Дошел и до истории о том, почему такое прозвище чудное у нашего кладовщика. У дяди Зямы сосед по дому с нашим Идой ездили инспектировать оперный театр – то ли во Львов, то ли в Одессу. Что они там списывают и все такое... А наш парень дотошный, должен все увидеть и со списком сверить. Попались ему туфли Отелло, списанные, потому что уродские: брак. Один больше другого. А он взял в руки и сомлел: во красиво живут артисты. Каждый день надевают.
– Можно, – спрашивает,– я списанные возьму, хочу жене показать, как раньше красиво жили?
Бухгалтерия – на ушах. Возьмите,– говорят,– хорошие. Знаешь, как проверяющих ублажают... А наш человек – никак. Хочу, говорит, списанные...»
Дядя Зяма смеется до слез, ладонью утирает щеки.
«...Ну привез он башмаки, а Лариса их, наверное, выкинула. Принес их на склад. Надевал иногда: стесняется, ноги под табурет прячет, а рядом тапки войлочные стоят на всякий пожарный... Вот такая загадка... С тех пор его Идой Рубинштейн и прозвали. Злодеи...Не называть же Отелло такого кроткого человека. А жену его назвали не Так
