Замечателен образ Искусителя. Посланец ада не случайно выступает в облике приказчика. Я хочу напомнить вам, что именно власть денег, грядущее господство буржуа вызывали резкое неприятие романтиков. Искуситель хорошо знает человеческие слабости. Он легко создает тот гибельный путь, который ведет людей в болото обывательской злобы и безразличия.
Подумайте, что общего у этого персонажа с Мефистофелем И. В. Гёте, а в чем различие двух посланцев ада.
Полагаю, что, читая новеллу, вы обратите внимание на то, как использует писатель народные легенды, поверья, как умело вводит в свой рассказ народную песню. Отметьте, какую роль в этом произведении играют фольклорные источники.
Очень важное место в «Страшном гаданье» занимает понятие чести.
Задумайтесь, что такое честь для рассказчика. Почему он отказывается от встреч с Полиной? Сохраняет ли он свою любовь к этой женщине? И еще один, очень не простой вопрос: прав ли был герой, сняв с себя нательный крест?
Посвящается Петру Степановичу Лутковскому[70]
Давно уже строптивые умы
Отринули возможность духа тьмы;
Но к чудному всегда наклонны сердцем,
Друзья мои, кто не был духоверцем?..
…Я был тогда влюблен, влюблен до безумия. О, как обманывались те, которые, глядя на мою насмешливую улыбку, на мои рассеянные взоры, на мою небрежность речей в кругу красавиц, считали меня равнодушным и хладнокровным. Не ведали они, что глубокие чувства редко проявляются именно потому, что они глубоки; но если б они могли заглянуть в мою душу и, увидя, понять ее, – они бы ужаснулись! Все, о чем так любят болтать поэты, чем так легкомысленно играют женщины, в чем так стараются притвориться любовники, во мне кипело, как растопленная медь, над которою и самые пары, не находя истока, зажигались пламенем. Но мне всегда были смешны до жалости приторные вздыхатели со своими пряничными сердцами; мне были жалки до презрения записные волокиты со своим зимним восторгом, своими заученными изъяснениями, и попасть в число их для меня казалось страшнее всего на свете.
Нет, не таков был я; в любви моей бывало много странного, чудесного, даже дикого; я мог быть не понят или непонятен, но смешон – никогда. Пылкая, могучая страсть катится как лава; она увлекает и жжет все встречное; разрушаясь сама, разрушает в пепел препоны и хоть на миг, но превращает в кипучий котел даже холодное море.
Так любил я… назовем ее хоть Полиною. Все, что женщина может внушить, все, что мужчина может почувствовать, было внушено и почувствовано. Она принадлежала другому, но это лишь возвысило цену ее взаимности, лишь более раздражило слепую страсть мою, взлелеянную надеждой. Сердце мое должно было расторгнутые, если б я замкнул его молчанием: я опрокинул его, как переполненный сосуд, перед любимою женщиною, я говорил пламенем, и моя речь нашла отзыв в ее сердце. До сих пор, когда я вспомню об уверении, что я любим, каждая жилка во мне трепещет, как струна, и если наслаждения земного блаженства могут быть выражены звуками, то, конечно, звуками подобными! Когда я прильнул в первый раз своими устами к руке ее, – душа моя исчезла в этом прикосновении! Мне чудилось, будто я претворился в молнию: так быстро, так воздушно, так пылко было чувство это, если это можно назвать чувством.
