Невысокая, приземистая, с прямым, чистым взглядом голубых глаз и детским, всегда неожиданным при ее суровой внешности смехом. Она была настоящим потомственным ленинградским пролетарием по психологии. Честный, упорный, в полную силу труд был ее природой, и здесь она не изменяла себе. Ее исключительную честность, справедливость чувствовали все, даже обленившиеся, испорченные вохровцы. Всякую дележку всегда поручали ей, и ни у кого не возникало сомнений, что все сделано самым справедливым образом, когда она, сжав губы в ниточку, строгим взглядом проверяла разложенные куски хлеба или кучки сахара. Возле нее терлась голосистая Шурка, курносоватая, веснушчатая блатнячка. Шурка была «сявка», мелкая воровка, неудачливая, вечно попадающаяся, презираемая блатной аристократией. У нее был деревенский, полевой голос, да и во всей повадке, пронесенной через детдомовскую и блатную жизнь, чувствовалась здоровая деревенская закваска.
Как-то в бане Алла одевалась рядом с ней и увидела, что Шурка надевает кофту прямо на голое тело.
— Где твоя рубашка?
— Нету.
— Где же она, хоть казенная?
— За пайку променяла, — буркнула Шурка.
Вечером Алла, сидя под лампочкой, вышивала (побочный заработок за пайку). Подсела Шурка. Алла долго молчала, потом вынула ключик и, отдавая его Шурке, сказала:
— Ты знаешь, где моя постель? Вон там в углу. За подушкой чемодан. Открой и найди себе там рубашку. — Алла была из тех «тюрза-чек», которым выдали личные вещи при отправке в лагерь.
Шурка была ошеломлена — ей, воровке, такое доверие!
Она с сомнением повертела ключик в руках — нет ли тут какого подвоха? — и, понурясь, пошла к нарам. Выбрала она себе рубашку самую старенькую, принесла и показала Алле, сказала «спасибо» и потом долго сидела возле нее, присматривалась и молчала.
Когда, уже в «тайге», набирали бригаду на мелиорацию, Шура попросила прораба взять и ее. За Аллой она ходила как привязанная.
Тамара — грузинка лет двадцати четырех. Когда она сердилась, ее темные глаза округлялись и в упор смотрели на собеседника. Причин для этого здесь было достаточно. Ей, деликатной, тактичной, человеку тонкой культуры, в лагере приходилось сталкиваться с такими грубыми, грязными сторонами жизни в среде и заключенных, и тех, кто ими управлял, что она, хоть и старалась многого не замечать и отмалчиваться, частенько взрывалась. Тогда она, гневно сверкая округлившимися глазами, с грузинской запальчивостью выкладывала все.
