Среди валявшегося в углах двора строительного хлама разыскивали куски фанеры, доски и, почистив их, укладывались. Я объединилась с двумя симпатичными мне ленинградками. Одна — сотрудник какого-то научно-исследовательского института, Наташа, другая — работник Ленинградского горсовета латышка Алла, когда темнело, поджидали меня за углом барака. Старостой пересылки была полная крикливая бытовичка, «бешеная корова», как ее звали за глаза. Она не разрешала нам снимать на ночь дверь с петель — непорядок, мол, а у нас не было другого выхода. Из хлама во дворе все было выбрано, а широкая одностворчатая дверь из толстых досок нам очень нравилась. Втроем мы прекрасно укладывались на ней, подстелив один бушлат и укрывшись двумя другими. Обычно мы выжидали, пока «бешеная корова» уляжется спать, но она скоро разгадала наши маневры и настигала нас тогда, когда мы, кряхтя, снимали дверь или волокли ее. Мы бросали свою добычу, староста носилась за нами вокруг барака и вопила:
— Повесьте сейчас же дверь на место, я начальнику пожалуюсь!
Мы подтаскивали дверь к месту и, когда староста, усталая и удовлетворенная тем, что ее приказ хоть отчасти выполнен, уходила спать, снова тащили ее в угол двора. Утром мы ее вешали на место до того, как вставала староста. Эта комедия повторялась изо дня вдень. Клопы из бараков в поисках добычи ползли по двору целыми процессиями, приходилось преграждать им путь водой. Все наблюдали впервые в жизни такое явление.
После долгой жизни за толстыми стенами мы вдруг очутились на пригорке двора, открытого всем ветрам день и ночь. Похлебку привозили в походных кухнях два раза в день. Она была такого качества, что уже на третий день все предпочитали есть свой кусок хлеба с самодельным квасом, не прикасаясь к ней.
Началась эпидемия желудочных заболеваний. Сначала поднималась температура, а дня через два открывалась дизентерия. Врачи со своей аптечкой были беспомощны. Первых больных забрали в больницу, но через несколько дней они приплелись обратно, упросив главврача больницы выписать их.
— Там скорее помрешь, чем поправишься, — говорили они.
Персонал больницы состоял главным образом из уголовников — «друзей народа», как их в шутку называли, противопоставляя «врагам народа» — политическим. Им всегда начальство отдавало предпочтение при назначении на низшие должности лагерной администрации, на легкие, «хлебные» работы. За больными они вовсе не ухаживали, обирали их и самым наглым образом распоряжались продуктами питания. Это была укоренившаяся традиция, и никто с ней или не пытался, или не мог бороться.
