— А что пропела тебе птичка? — спросил Генерал.
— Все, — ответил Босьо. — Когда я услышал ее голос, я понял, что ничего больше не может быть.
— Наверное, это момент истины, — сказал Генерал, вновь остановив взгляд на спящих женщинах. — В какой-то миг вдруг прозреваешь, тебе становится ясно все — и хорошее, и плохое, и вечное, и преходящее. Назови это движением, жизнью, свободой — как хочешь, все равно будет мало.
— Точно, — согласился Босьо, — все равно будет мало.
— Смотрю я на этих спящих женщин, — продолжал Генерал, испытывая необычайное просветление мысли, будто не услышав Босьо, — смотрю, и хочется мне, чтоб я всегда здесь оставался, а они чтоб никогда не просыпались. И мне будет хорошо, и им. И чтоб рядом со мной был ты, Босьо, с этой пустой баклагой, и чтоб ты не уходил за водой, а все время находился тут. Вот чего мне хочется, — завершил Генерал, задохнувшись и покраснев.
— Не получится, — проронил Босьо спустя немного времени. — Оно ушло.
— Что ушло? — вздрогнул Генерал.
— Оно, — ответил Босьо и убежденно продолжал: — То, которое заставляет нас остановиться, задуматься и не хотеть больше ничего. То, которое поворачивает нас к самим себе. Вот ведь как-сколько времени прошло с тех пор, как птичка пропела мне то самое, но или из-за того, что я его знаю, или по какой другой причине оно все больше и больше от меня убегает… — Он на миг умолк и облизал губы: — Чем больше дней проходит, тем больше оно убегает… Остались мне одни пустые разговоры-людям надоедать, да и себе тоже. А то, что птичка пропела, я уж никогда не верну!
— Ты прав, — задумчиво произнес Генерал. — Теперь будешь говорить до конца жизни, не упоминая истины. Будешь носить ее в душе и сердце днем и ночью, но не сможешь выразить.
— Почему? — жалобно спросил Босьо. — Почему?
— Не знаю. Знаю, что так бывает, но почему — не знаю. Потому я и пишу по целым ночам, потому и не сплю. Знаешь, сколько листов я исписал?
— Сколько?
— Тысячу четыреста двадцать три листа! И ничего не рассказал. Только одни слова, слова…
— Точно так и у меня, — оживился Босьо. — С тех пор, как я заговорил, наверное, миллион слов произнес, а еще ничего не сказал. И теперь что — снова замолчать?
— Нет! — строго молвил Генерал. — Раз ты заговорил, будешь говорить до конца жизни, как и я буду писать до конца моей жизни. И кому-нибудь из нас рано или поздно удастся сказать что-либо истинное. Раз мы живем в своем селе, в своих родных домах и нет у нас других забот, будем делать свое дело.
