А у нее не было судьбы. У нее были белая полная луна, темное спящее село и зеленые глаза. Сидя на своем сундуке, она сейчас провожала звуки. Они улетали, чтобы когда-нибудь вернуться снова, вывести ее на белую траву и закружить в танце ее сморщенное чужое тело, уставшую человеческую плоть. Бабка Неделя провожала звуки, с которыми только что смеялась и плакала. Завтра она пойдет на кладбище, где ее ждут иные звуки. Так и шла она по своему земному пути среди одних и других звуков, между кладбищем и селом, между живыми мертвецами и мертвецами мертвыми — высохшая, утомленная и бессмертная с веселыми зелеными глазами.
Лесник услышал звук открываемой калитки. Вошел Босьо — сперва одно плечо, потом другое — и если бы Лесник не знал его вот уже пятьдесят лет, он сказал бы, что это какой-то другой человек. Прежний Босьо никогда не шагал так широко, не улыбался, он никогда бы не пришел к Леснику, не сел рядом и не сказал:
— Я услышал ее!
— Кого? — ошарашенно спросил Лесник.
— Ее!
— Кого ее?
— Птичку! — выдохнул Босьо. — Я очень давно ее не слышал.
Лесник растерянно заглянул в его радостные глаза. В солнечном свете, казалось, даже русый пушок на румяных щеках Босьо излучает радость. «Ну, раз Босьо заговорил, — подумал Лесник, — значит, есть еще на свете чудеса!» Он не слышал, чтоб Босьо говорил с тех пор, как его знал. Один из его братьев притворялся немым еще во время первой мировой войны, чтобы его не взяли в армию, но Босьо вообще не надо было притворяться: он всегда был нем. А сейчас он сидел на доске возле пыльной метлы и вздыхал.
— А я тебя никогда не слышал, — сказал Лесник. — Насколько я помню, уже лет пятьдесят, как я не слышал, чтоб ты говорил.
— Да, полсотни лет наберется, — согласился Босьо.
— Но этим утром я ее услышал и захотел поделиться с тобой.
— Какая же это птичка?
— Моя! — убежденно ответил Босьо и снова улыбнулся.
— Ты, случаем, не свихнулся?
— Вовсе нет! Это моя птичка, я узнал ее по голосу. Мне было семь лет, когда я ее услышал в первый раз. Тогда как раз с гор подул южный ветер, и снег перед нашим домом растаял. И она прилетела и свила себе гнездо на тополе.
— Что же это за птичка? — пробормотал Лесник. — Насколько мне известно, птицы живут всего несколько лет.
— Не знаю, может, и так, но только это та самая птичка. Другие, может, не живут долго, но эта и сейчас жива. Хочешь, я тебе ее покажу, чтобы и ты услышал ее голос?
Лесник замахал руками:
— Только этого мне не хватало — слушать птичек! Я, друг, сижу тут и голову ломаю, как решить здешние проблемы, а ты зовешь птичку слушать! Агроном сбежал — мне мылят шею, кукуруза сгнила — опять мне по мозгам! Солома загорелась — мне отвечать! А вы только и смотрите, как бы увильнуть от ответственности — ни наше государство, ни наш строй вас не интересуют. Вот возьму да уеду куда глаза глядят! Да только куда мне ехать, ежели я отсюда не могу двинуться! — Лесник тяжело вздохнул: сейчас ему были противны и он сам, и село, и весь мир. Он вспомнил о больной жене Марии, лежащей неподвижно в нижней комнате, устремив гаснущий взор на потолок; о замужней дочери, живущей в городе, которая уже давно не навещала их, и добавил:
