Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 89

Мы с ним соседи. В этом же доме живет еще несколько преподавателей, внизу студенческое — девичье — общежитие. Когда-то в этих двухэтажных хоромах ширился хозяин ткацкой фабрики, брошенной им после революции и пустовавшей. В одном из ее корпусов, наспех разгороженных фанерой, мы и учились.

Залы в хоромах тоже разгорожены, так что одна половина лепного круга на потолке в нашей комнате, другая у Дмитрия Макаровича. Стена оштукатурена, но сквозь нее слышно каждое движение соседа. Отодвинул стул и ходит с угрюмым бормотаньем: сочиняет стихи, ищет рифму или слово, чтобы втолкнуть его в нужный размер.

Комната у него угловая с четырьмя огромными окнами, и продувают ее все восточные и северные ветры. Печка у нас на обе комнаты одна, топка выходит к нам. Покажется мне, что тепло, не истоплю, в комнате Дмитрия Макаровича наступает, как он шутливо сказал мне однажды, великое оледенение. Тогда он уж не ходит, а бегает и хлопает себя по бокам, как мужики на морозе. Зимой дверь у него постоянно, даже ночью, открыта: в коридоре все-таки теплей. Другие жильцы, особенно технорук — его комната как раз напротив, — ворчат, вскакивают среди ночи, прохваченные холодом, который напустит Дмитрий Макарович, и захлопывают его дверь. Померзнет он час, другой и опять крадучись приотворит. Зима в этом году злая, с дровами жмемся. Истоплю, оттает наш сосед, слышим — смычок канифолит, скрипку настраивает и начинает выпиливать гаммы. Музыке предается он самоучкой, струны под смычком взвизгивают, скрежещут. Паня зажимает ладонями уши, крутит головой и наконец не выдерживает.

— Бездарный уходер, — шипит он и грозит стене кулаком. — Что, если поленом грохнуть?

Я шепотом умоляю не ссориться: учитель все-таки.

— Тогда… — Паня придумывает самую страшную месть. — Не будем топить. Два дня. Три. Чтобы у него пальцы не гнулись.

Морозить беззащитного соседа я тоже не согласна.

— Лучше позовем его чай пить.

Жили мы все — преподаватели и студенты — одинаково скудно, ходили в одну и ту же столовку. Оторвут от продуктовой карточки талон, дадут черпак щей из квашеной капусты, на второе шлепнут на тарелку мятой картошки — ее называли пюре. Чуть-чуть заморишь голод; ребятам так и вовсе этого не хватало.

Праздником было, когда наш сосед привезет из Москвы буханку хлеба, купленную на рынке, и мы втроем усядемся у нас пить чай. Я высыплю на газету пакетик сахару, наш месячный паек, разрежу хлеб на равные аккуратные ломтики — и начинаем пир, шумный, с громкой веселой болтовней. Ржаной, круто замешенный хлеб кажется нам вкуснее всего на свете. О белом мы и не вспоминаем. Вместо чая завариваю сушеную малину, — ее прислала нашему соседу мать из деревни.