Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 88

Преподаватели сначала и меня спрашивали, вызывали к доске, но скоро убедились, что лучше меня не беспокоить. Математичка, сухопарая и длинная, студенты окрестили ее Соломоновым удилищем, — по поводу моих познаний желчно процедила:

— Садитесь, Залесова. Полнейшая табульраза.

После мне говорили, что на свое место я шла как заря красная. Еще бы! И от стыда я горела, и от возмущения. Поучилась бы ты с мое, хотелось сказать мне этой ядовитой старой деве, не такой бы еще табульразой была, табульразее меня впятеро.

Вечером Паня часа два втолковывал мне, что такое иррациональные числа. Отчаявшись понять что-нибудь, я бросила тетрадку и расплакалась.

— Хватит меня табульразить!

— Чего хватит?

— Табульразить, — говорю. — Дурочкой представлять.

Паня посмеялся и объяснил мне, что значит табульраза. Хоть и не так обидно оказалось, все равно хорошего мало.

Умоляю его бросить затею с моим ученьем. Не смогу.

— Сможешь, — уверяет Паня. — Не беда, если и два года на первом курсе посидишь. Куда тебе торопиться.

— Как это — куда? Второгодница, третьегодница, потом скажут и вовсе негодница. Посмешищем стать? Не хочу.

— Зачем посмешищем! Некоторые учителя знаешь как довольны тобой.

— Нет таких.

— Есть. — Паня поводит прищуренным глазом на стену, за которой живет учитель литературы Дмитрий Макарович Камышин. — В восторге.

— Этот! — Я разочарованно вытягиваю губы и пожимаю плечами. — Что читала немножко больше других. Главные-то в науках вы, точные.

На уроках литературы я и в самом деле оживала и не чувствовала себя лишней. Начнем прорабатывать Печорина, дойдет до меня черед, уж я тут отыграюсь. Никто на курсе Белинского и не читывал, а я так и режу, что он сказал о герое лермонтовского романа. Девчонки завистливо язвят меня глазами, Дмитрий Макарович старается сохранить ученое спокойствие и только благосклонно кивает.

— Отличные познания, Залесова. Зело.

Студенты в пашем техникуме отовсюду: есть и сибиряки, и москвичи, и кавказцы, много людей пожилых, лет на десять старше Дмитрия Макаровича. Заметно, что ему бывает неловко говорить об ошибках в сочинении или речи какого-нибудь тридцатипятилетнего дяди с бурыми от несмываемой краски руками. Всего год назад он окончил Московский университет. Чтобы не так била в глаза его почти мальчишеская молодость, он ввертывает старинные слова, вроде зело, токмо, глаголить. От этого желания казаться старше держится он напряженно, глаголит важно. В одежде щепетильно аккуратен, старые, в трещинах, ботинки всегда начищены. Паня иногда входит в класс и не замечает, что из-под пиджака у него болтается конец ремня. Дмитрий Макарович такой небрежности не допустит. Выходя из дому, он, наверно, не один раз оглядит себя, все ли у него, как теперь говорят, в ажуре.