Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 51

Я слушаю и киплю от обиды за тятеньку. Мужики из Нерядова, — некоторых я хорошо знаю, за молоком бегаю к ним, — степенные, добродушные, а тут кулаками сучат, зубы щерят. Каменьями летят в тятеньку злые мстительные слова:

— Потаскун!

— Сучий угодник!

— Вырезать у него жеребячью лихость, пущай к Марь Ондревне мерином придет.

Мама отшугивает мужиков тяпкой:

— Баб своих уймите. Всякий стыд потеряли.

Смелеет и тятенька.

— Чего пристали! — хорохорится он и выступает из-за маминой спины. — Нужны мне ваши чумички. А что с одной на складе пошутил…

— Молчи уж, — обрывает его мама. — Домой ступай. — Она идет сзади и негромко, плачущим голосом зудит его.

— Вот за то самое его и лущили, — заключает дядя Стигней, когда они прошли и за ними брякнула щеколда двери. — Всем бы Астафыч мужик ладный, башковитый, а за это — не хвалю. Тебе, Татьянка, кой годик-то?

— Семнадцатый.

— Ишь!.. Тоненькая, хоть в узел вяжи. Думал — дите, а ты — невеста. Разуметь должна эти дела.

— По книжкам только, — признаюсь я. И правда, об изменах жен и мужей, о совращенных бедных Лизах, искусительных Нана и Манон успела я начитаться вволю. Но ни разу не слыхивала, чтобы мама при нас хоть словом повинила тятеньку в таких похождениях. Разве наедине.

— Чай, думаешь, что раньше не знала? — Дядя Стигней отделяет от связки мочал светлую шелковистую прядь и понимающе взглядывает на меня. — Потому и не знала, что мать у вас молодец. Золотой человек и великой силы душевной. Вот так-то. Все ведала и — как под замком.

— Что ведала?

— А вот это. Прямо сказать, саврас без узды ваш тятенька. За каждый бабий подол как репей цепится. Не дивно бы молодой, а то под шестьдесят, голова как в снегу вываляна. Шатило ты непутевый. — Он корит тятеньку, словно тот стоит перед ним с повинной головой. — Ондревну теперь возьмем. Выручила она его, привела. Думаешь, в волосы ему вцепится? Скалкой пойдет щепать? Не-е… Вас от беспокойства побережет. Ей первое дело — семья. Пусть, мол, он шалопутный и раз-беспутный, а семья в мире нерушимом жить должна. Вот как Ондревна судит. Настоящая мать. Поплачет, как без этого. Астафыч покается, она, по чистоте душевной, поверит. А там опять. Великомученица детей своих ради. Будь моя воля, богомазам велел бы с нее богородицу писать.

— Любит ее тятенька, — говорю я, и это кажется мне самым убедительным доказательством, что небылицы о нем плетут. — И женился он по любви.

— Не силком, это верно, — соглашается дядя Стигней. — Только ежели… — Он мнется, хочет сказать что-то и сомневается, надо ли. — Я ведь сам ветлугай, из ваших краев. Под началом Астафыча плоты вязал, так что мало-мало знаю его. Говоришь, по любови… А как это в мыслях сообразить: отпировали на свадьбе, проводили молодых на покой, а он от молодой жены да к прежней своей магдалинке. У нее и ночевал. Так и пошло. Куда ни едет Астафыч, везде у него краля заводится. Знала ли Ондревна? Как не знать. В Кузьме одинова… Сидит в чайной, зубы с развеселой бабенкой скалит. Одаль я — щец заказал. И входит, скажи на милость, Ондревна. Поклон честь честью и тоже к супругу подсаживается. Мне весь их разглагол слышно. Астафыч про бабенку крутит, мол, вот из нашего села встретил, санчурскую. Фициант подлетает, что-де подать прикажете. «Подай моей жене, — Астафыч приказывает, — обед самолучший». Тот глядит на обеих, плечами дергает. «Разъясни, Астафыч, которой, ведь ты две недели вон ту женой называл». И на развеселую бабенку указует. Та — спаспбочки за угощение и вихорем вон. Ей, валявке, дело привычное, матери-то было каково? Недавно гляжу, нерядовскую весельщицу…