Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 31

Теперь бы ей прежнюю деликатность.

Характер у Люськи в точности мамин. От заботы о других и эта не похудеет. Летом нынче гостила у нас в Родниках. Собираем вишни в саду. Налетела на меня пчела, вьется вкруг головы, жужжит, наровит в глаз ужалить. Ткнулась я лицом в траву, кричу: «Люсенька, отгони!» А та спокойненько: «Вот еще, я отгоню, а она меня тяпнет».

Знакомые наши говорят: красивая она у вас, а недобрая. Промолчишь, подумаешь про себя, откуда ей доброй быть? Доброта — чувство артельное. Чтобы она душу осветила, с кем-то делиться надо, кому-то помогать, кого-то жалеть. С кем Люське делиться? Кому помогать? Растет одна. Привыкла, что все — только ей: и дорогие игрушки, и обновки, и пианино… Оттого, что так легко исполняется любое ее желание, ничем не дорожит. Новые туфли с пряжками под золото валяются в прихожей — надоели.

Было нас у матери восьмеро — не привередничали.

Родилась я в Кузьме на Волге и первое, что помню, — неоглядное волжское половодье. Мы плывем на лодке. Мама держит меня на руках, кругом зыблется, играет солнечной рябью вода, а я гляжу на нее и удивленно тяну:

— Мокле-о…

Год или два спустя плыли мы, тоже в полую воду, к отцу, ждавшему нас где-то на Большой Кокшаге. На веслах сидели чернобородый плотовщик в малахае, посланный за нами отцом, и старший из моих братьев Сергей. На Кокшаге мы заблудились: разлилась она так, что затопила лес и ни в одну сторону берега было не видно. Кругом вода, белеют березы, гнутся по течению пушистые вербы. Плотовщик встревожился, сорвал с головы малахай, бросил в лодку и заголосил как леший в сложенные трубой ладони: «Астафьи-и-ч!» Умолкнут словно толчками разносившиеся отголоски его зычного рева, и опять тихо, только вода шипит и о чем-то шепчется с кустами да какая-то пичуга настойчиво допытывается: «чего-чего-чего-о вы». И опять плывем наугад в одну сторону, в другую… В чаще лозняка вдруг заботало что-то. Показалась комолая горбоносая голова лося. Вода была ему по грудь. Глядел он жалобно, видно, отчаялся добраться до берега. Фыркнул, будто вздохнул, и попятился, дал нам дорогу.

В лесу делалось уже сумеречно. Плотовщик все трубил в сложенные ладони, охрип. Поднялся Сергей. В лесную глубину ринулся его низкий густой голос: «Тятенька-а!» Откуда-то из-за тридевять земель сквозь шорох и плеск воды послышался тонкий долгий ответный крик.

Помню, как всей нашей ребячьей ватагой ездили в заволжский бор по грибы. Набрали корзины с верхом, подошли к берегу. Надо ждать лодку, тятенька обещал приехать. Ребята наломали веток ольшаника, прикрыли корзины, и пошла на лугу веселая возня. Который-то из братьев подхватил меня на руки, тайком отнес за кусты и крикнул, чтобы искали Танюшку. Я знаю, что надо молчать. Где-то перекликаются, зовут меня, а я стою в траве и с изумлением оглядываюсь кругом. Трава и цветы выше моей головы, а надо мной бездонное голубое небо, и оттуда будто звонкими брызгами сыплется песня жаворонка.