Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 126

— Давай, — говорю, — вместе, спорее дело пойдет.

Так назад она и откинулась, пилу в сторону, руками всплеснула.

— Доченька приехала!

Повисла на мне, запричитала. И ясным-то солнышком я для нее взошла, и зоренькой-то алой после ноченьки темной занялася, и на радость отца-матери белой лебедью залетела. Вдруг озабоченно спросила, не голодна ли я, видела ли отца.

— Рада, хоть встает, по нужде ведерко нашарит. А то все под себя. Измучилась. Пойдем-ка, возвеселим старого.

Тятенька сидит на постели, ноги вытянуты под штучковым одеялом, за спиной подушка стоймя. Едва я окликнула его, расплакался, протянул руки.

— Тáнюшка, где ты? Днем тебя провожал, а встречаю ночь-ночью, как в могилу зарытый.

Обежал пальцами мою голову, прижался как дите беспомощное, обиженное, которому всего дороже, чтобы его пожалели.

Мама ставит самовар, вынимает из сундука чистую браную скатерть и раскидывает на столе. Я выкладываю из чемодана хлеб, сахар, заокеанскую тушенку — выкроила из нашего литерного пайка. Глядя на все это, мама пригорюнилась, и Мишу припомнила, и Витю, и маленького Санечку.

— Не сидеть им с нами одной семеюшкой, не вести с нами речи приветные…

Тятенька окликает ее из чулана:

— Не рви душу. Не воротишь.

— Знамо, не воротишь, — устало откликается мама.

Я помогаю тятеньке добраться до стола, угощаю его белым хлебом и сладким чаем.

— До сахару дожили, — умиляется он и причмокивает. — На вид-то какой он, стал забывать.

Говорю, что всю войну и мы его редко видывали.

— Митя однажды привез. Даю младшему своему кусочек, не берет. Камень, говорит, не хочу. А ты, мол, лизни. Лизнул. И уж сам просит: «Дай белого камешка».

Мама торопится рассказать, что пишут и откуда сестренка моя и братья, когда и кого, по ее догадкам, ждать на Гряду в гости.

— Да ты сама почитай, — она кладет передо мной аккуратно перевязанные пачки писем. — Это вот Проня пишет. Не чаяли и весточки от нее дождаться.

Я тоже не чаяла. Все самое горестное передумала. И вдруг восторженное, ликующее письмо: жива, идем на запад, а что было, как-нибудь после. Я уже знаю из ее писем ко мне, что было, но все равно с волнением читаю, каких мук натерпелась она в окружении. Голос у меня сипнет, я то и дело откашливаюсь, вытираю слезы, а мама сияет, будто слышит ее живой голос. Тятенька вытянулся в мою сторону и приставил к уху ладонь, чтобы ни словечка не пропустить.

«…Отрезали наше подразделение, — немного от него осталось, шестьдесят пять бойцов да нас две — санитарки. Какое это счастье, что у нас лесов много. Будь место степное, окружили бы — и конец. Леса выручили. Идём наугад. Конец октября, дожди. Четыре дня хоть бы крошка хлеба. В одном месте как кумачом устлано: клюква. Ой и напали. Едим, едим… Оскомина, зубы ломит, челюсти сводит от кислоты, а мы все едим. Повеселели, взбодрились. В котелки ее набрали, в пилотки, кто во что, дальше. Ой, спасибо тебе, клюква-ягода. Опять шли. шли, ой, мамочка родная, всего в десяти письмах не описать. До партизан дошли. Командир — чернявый, с густыми сердитыми бровями, а так добрый, дядей Петей зовут, по-настоящему Антон Петрович Бринский. Голодные мы, да и орава немалая, а он сейчас же приказал накормить нас, отоспаться дал. А когда выстроил нас, похвалил, что с оружием пришли. Будете, говорит, нашими партизанскими новобранцами»…