Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 119

Подставляю лицо солнцу, жмурюсь, и, кажется, жаворонок поет в моем сердце. Какое это счастье жить, держать на руках свое дитя и чувствовать себя выздоравливающей! Еще немного, только въехать на этот песчаный пригорок, миновать мочажинник с кривыми дуплистыми ветлами по сторонам, одолеть вечно грязный конец деревни, а там и наш дом с палисадником и зарослями сирени. Вася у соседей, наверно, стоит у окошка и ждет, когда привезем ему братца.

Набежали бабы, развязывают узелки: у той сдобная, с узором, лепешка, та выкладывает целый десяток пряженцов, та ставит на стол чашку густого липового меду. Это мне «на зубок». Все знают, что я родила дорогой, и соболезнующе ахают, дивятся, что младенец такую вытерпел муку. Наперебой советуют приметы запомнить:

— До году рыбой, Танюша, не корми, а то бессловесным будет.

— Когда спит, на другое место не переноси: душенька у него во сне летает, воротится, а его тут нет, оба тосковать будут.

— В семик не забудь его через венок поцеловать: вырастет, девки будут любить.

По шутливым голосам баб угадываю, что они и сами приметам не верят, передают их так, по стародавней привычке.

Приходит Вася. Дичится посторонних. Нерешительно встает около меня. Отвык. Притягиваю его к себе, целую.

— Что долго не шел?

— Я шел. Тетя сапоги у меня спрятала. И забыла куда. Искала, искала…

Показываю ему на братика.

— Хороший? Будешь его любить?

— Можно. Мал больно. А вырастет скоро?

— Скоро. И не заметим как.

Дома у нас холодно. Чтобы не простудить малыша, укладываю его на печке, затопляю голландку. Лаврик, зорянка моя, то и дело принимается звенеть. Плачет. Взлетаю к нему по приступку, беру на руки.

Минутами испытываю такую слабость, что темнеет в глазах и все передо мной покачивается. Хватаюсь за что попало, чтобы не упасть. К вечеру подкрадывается озноб. Даже под двумя одеялами и Митиным полушубком дрожу, поджимаю колени к подбородку и никак не могу согреться. В дремоте не замечаю, подступает жар. Сталкиваю на пол и полушубок, и оба одеяла, ловлю пересохшими губами хоть глоток прохлады. Мысли путаются, проваливаюсь куда-то и ничего не помню. Свекровь после говорила, что я много всего плела: ехать торопила куда-то, Митю поминала, Москву, Рябиновую Гряду… Бог знает что горожу, а заплачет Лаврёнок мой, тут же проясневшим голосом говорю:

— Неси его мне, покормить надо.

Покормлю и опять лечу куда-то и падаю. Досталось и свекрови около нас. Два раза ездила за доктором. Первый раз решительно отказался: и некогда ему, и Татьяна Камышина сама виновата, — говорили ей, что рано выписываться. Во второй встретил не лучше: покою ему от родниковских нет. Вдруг согласился: