Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 117

Мороз, ветер, дорога шиблистая, полозья где скрипят по снегу, где шаркают по земле. Соломы подо мной брошена самая малость, горбыли колотят меня, и при каждом толчке я беспамятею от боли. Очнусь, гляжу в небо, осыпанное ледяными колючими звездами. Светят. Я еще жива.

Родила где-то на середине пути, схлынули боли, прояснело сознание. Чувствую, как молча барахтается живой комок, теплые пальчики хватают меня за ноги; поднимаюсь, натягиваю на это живое, невидимое тельце полы шубенки, они коротки, не хватают. Тороплю свекровь:

— Гони, замерзнет.

В больнице долго не отпирали, потом сторожиха долго ходила за акушеркой. Я все тянусь, закутываю полами мое дитя, мой родной комочек, и плачу от бессильной жалости к нему:

— Да скоро ли! Мучители.

Неторопливо подошла акушерка, всхрапнула, должно быть, хотела позевнуть, но удержалась.

— Что тут за полуночницу принесло.

Подняла ребенка. Голенький, на ледяном ветру засучил он ножками и заплакал. У меня уж не было сил крикнуть, чтобы скорее несла в тепло.

Беспамятную уложили меня на носилки.

Очнулась в палате и не успела еще ни о чем подумать, даже понять, где нахожусь, как услышала свой тихий и слабый голос:

— Маленького мне… Где он? — Будто просило его, звало, требовало не сознание, а само материнское тело мое.

Сестра, круглолицая, рябая, оглянулась на меня от другой койки.

— Оклемалась? Увидишь сейчас горластого своего. Кормить надо.

Горластый. Он. Еще безымянный. Митя говорил, когда приезжал в последний раз, что назовем наше дитя каким-нибудь стародавне-русским именем. Целую речь сказал, сколько, мол, у нас таких фамилий, как Адрианов, Егоров, Лаврентьев, Демидов, Изотов, Нилин и множество иных, а где имена, от которых они пошли? Вот и выберем одно из них. ежели сын будет. Девочку Марфой назовем. Или Степанидой.

Сын. Мысленно примериваю к нему имена, какие называл Митя. Лучше всех кажется мне Лаврентий. Звучное. И ласкательные у него такие славные: Лавреня, Лавруша, Лаврик.

И вот он со мною рядом, мой Лаврёнок, лавровая веточка, глядит на меня серьезно и, кажется, удивленно, мол, вот ты, мама, какая. Туго спеленатый, он не может шевельнуть ни ручкой, ни ножкой, только мигает и кривит ротик. Даю ему грудь, и тут же зачмокала моя маленькая пичужка. Бедненький, назябся дорогой, да еще глупая акушерка подняла тебя и держит на ветру. Жизнь-то как неласково тебя встретила, лютой стужей, мученьями. Росточек мой беленький, не настудился ли ты, хворь в тебе не затаилась ли… Воркую над ним, бормочу, брежу. Унесли его от меня, сестра подходит с градусником. Слышу откуда-то издалека: «Сорок и шесть десятых». Обо мне это.