Мама никогда не рассказывала мне историю своего первого замужества. Но у меня она давно сложилась из ее отдельных припоминаний, из тех случайных и оттого, может быть, особенно ярких памяток, которые вызывались в ней то приступом горя, то тем чувством прошлого, которое заставляет «не говорить» об отошедших «с тоской: их нет, но с благодарностию были»[76].
Ей было около двадцати лет, когда она полюбила купеческого сына Сергея Сергеевича Калашникова. Он был из старой богатой, уважаемой семьи, торговавшей изысканными товарами, выписываемыми из-за границы: зеркалами и часами. Он был старший сын, участвовавший в деле с дядьями, любимец матери, умной, избалованной, властной женщины, которой муж оставил все состояние. Знакомство состоялось через двоюродного брата мамы – В. М. Аристова, который – мягкий, сердечный человек, баловень матери и ее воспитательницы – приятельствовал с Сергеем Сергеевичем.
Нескучный сад, маленький домик на Пречистенском бульваре, квартира бабушки Александры Николаевны где-то в Замоскворечье – все это мелькало в памятках мамы. Какая-то верная собака, бегавшая с Пятницкой на Пречистенский бульвар с записками то Васи, то Сергея Сергеевича, какая-то скамья в осенний день в аллее Нескучного сада, и решающая встреча, и письма с ярмарки «от Макария», и холодное, гордое противление властной Ольги Васильевны от Спаса на Болвановке, матери Сергея Сергеевича, – и над всем и всеми победа горячего чувства. Оно было с обеих сторон. Мама горячо любила, и памятником этой любви самое имя мое. От любимого человека у нее не было детей, но, выйдя замуж во второй раз не по любви, она старшего сына назвала в честь мужа, а второго в честь того, кого одного любила всю жизнь. Она вошла в семью, где ей труден был каждый шаг и для которой нежеланен был самый ее приход, и сумела заслужить там себе и уважение, и признание. Но счастлива ли была она? Была любовь, но не было счастья. Но она никогда не говорила об этом. И образ первой любви ее я всегда воспринимал как образ полный и благодарный. Она берегла немногие вещи, оставшиеся от покойного: изящный портсигар из слоновой кости с прекрасной миниатюрой – «nu», и в нем сигару, которую он курил, тетрадку со стихами Некрасова («Русские женщины»), им переписанными, и перевязанную алой лентой стопочку его писем. В каждом воспоминании о нем сквозила не порушимая ничем и никем любовь. Я никогда не любил и не понимал слова «счастье», и того, что любовь ее сияла и из прошлого, было довольно для меня, чтоб думать, что была ее
