были продолжительнее гостин
девочки, ее дочери. «Гостины» кончились любовью одного из «выходков» к этой девушке. Брак был невозможен: он был князь, она – дочь мещанки. Но брак был необходим – и Наденьку выдали за троице-сергиевского мещанина Василия Алексеевича Кутанова. Это был человек свободной профессии. Он был скрипач, играл в домашнем оркестре известного богача и мецената Шиловского, потом во главе собственного маленького оркестрика ездил на Нижегородскую ярмарку и еще по ярмаркам в провинцию; звали его и в Большой театр, в оркестр, но он отказался, по прямоте ли или по упрямству характера. Содержать семью он мог с трудом, и бабушке пришлось открыть швейную мастерскую. Брат бабушки – Н. Н. Хлебников – был тоже человек свободной профессии: садовод-художник. Это были люди вольные, но на службе у крепостного барского искусства. Такой же человек была и прабабушка Федосья Корнеевна: вольная Арина Родионовна, но по-крепостному привязанная и сжившаяся со своими «выходками». Она лежит теперь под каменным памятником в стиле empire – и памятник этот, изящный и строгий, создание этого крепостного художества вольных людей, не требовал ремонта в течение 70 лет: прочна была старинная работа! Мама всегда горячо молилась – с тихою вечною благодарностью – у его подножия и клала яичко на Светлой неделе.
Из бабушкиных вещей, перешедших к тетушке, брат извлек отличный рисунок тушью, изображавший внутренность храма Петра в Риме. Это была гагаринская работа. Рисунок изящен и строг.
Гагаринскими были и большинство бабушкиных «чудес».
Теперь, через полвека почти, вспоминая бабушкины комнаты, я вижу, что в них встретились две жизни: в обычный затон мещанского затишья с геранями, ситцевыми занавесками, сенями, пахнущими кислой капустой, погрузились из дворянских антресолей Архангелы со страусовыми перьями, бисерные туркини, золотые чашечки с розовыми гирляндами, – встретились и две сестры из двух жизней. А бабушка была та, что соединяла их вместе с любовью к обеим и с умирившейся, но не исчезнувшей грустью от этой встречи и соединения, на которое ушла вся ее жизнь.
Так прочел я запись в утаенном молитвеннике. Прочтя так, я многое уяснил и объяснил себе в характерах мамы и тети, в бабушкиной комнате, в маминых воспоминаниях, в ее судьбе; а может быть, а может быть – и в моей собственной, но верно ли я прочел?
Могилы молчат, старые дагерротипы не отвечают, и, если я прочел неверно, да простят мне те, кто знал и любовь, которая все терпит и все прощает.
