Елки в Рождественский сочельник у нас никогда не было: отец, как все старинные русские люди, считал, что во время рождественской всенощной не время для увеселений, хотя бы и детских. И подарки нам дарили не под Рождество, а на Рождество.
В день праздника, с раннего утра, приходили «христославы» – их всех принимали безотказно, провожали на кухню, где их кормили и давали денег.
Мы же всем домом собирались к обедне к Богоявлению.
Огромный храм был переполнен народом, несмотря на то, что до поздней служилась еще ранняя обедня. После обедни тотчас же начинался торжественный молебен в «воспоминание избавления Церкви и Державы Российския от нашествия галлов» – попросту по случаю изгнания Наполеона из России в 1812 году. Ах, как я томился за этим молебном!
Бывало, стоишь спокойно и чинно длинную обедню, вслушиваешься в прошение великой ектении: «Миром Господу помолимся» – и вспоминаешь, как мама тебе объясняла это: «всем миром, все вместе, все за одного Господу помолимся»[167] – и стараешься молиться горячо и дружно, вместе со всем народом, переполнившим величественный храм, бывало, преодолевая усталость, вслушиваешься в читаемое диаконом Евангелие и сквозь басовые «завой» и «взывывы» диакона все-таки улавливаешь вечно радостное повествование о Рождении Христа: бывало, вникнешь, как поют Херувимскую, и веришь, что этим тенорам и басам вторят вышние херувимы где-то в небе небес, – и вот возгласили: «Со страхом Божиим и верою приступите» – выносили Святую Чашу.
Плач грудных младенцев около получаса оглашает храм: так много этих маленьких причастников принесено за рождественскую обедню, <так> как в этот день, из-за тесноты, никогда не причащали, делая это на другой день праздника.
Но вот прочтена младшим священником заамвонная молитва. Сейчас конец обедни.
Домой, домой! А дома ждет радостная встреча с подарками от мамы и папы.
И вдруг вместо радостного последования приглашения: «С миром изыдем» – диакон вновь возглашает: «Благослови, владыко!», начинается длинный молебен с теми же и с новыми ектениями, с бесконечными чтениями из Ветхого Завета, с «вечной памятью» и «многолетием»! Как тяжело и обидно было его выстаивать!
«Христос родился» – этой радости довольно для всех; и к чему эти «галлы» и «двунадесяти язык», и многая лета какому-то «правительствующему синклиту»?
Через много лет вспоминая это детское недоумение и ощущения, вызванные громозвучным молебном, составленным Филаретом, я опять убедился, как чутки дети к религиозной правде и лжи.
