«Ангел-хранитель заплачет» – было горько и страшно слышать: как увидеть, как услышать про слезы ангела, коих я причиною.
– А Анчутка засмеется.
Этим тоже страшила няня.
– А какой он? – спрашивал я няню.
– Беспятый, – отвечала она.
Почему-то это было и страшно: ноги есть у него, пяток нет, и смешно, ужасно смешно: беспятый! Я добивался подробностей о нем, но их не было. Это не был черт; это было что-то чуть пониже черта и значительно пострашнее дедушки домового, что жил то на чердаке, то в коровнике. Анчутка бы худой, длинный, тонкий и прятался всегда в сумерках; он бы и вышел на люди – но как показаться без пят?
А Зюлейка – та и совсем не показывалась. Почему очутилось на устах няни это восточное имя персидских и арабских красавиц из «Западно-Восточного дивана» Гёте, я не знаю, но Зюлейка у нее была не в чести: это была маленькая пакостница, какая-то злая обидчица непослушных детей, какая-то озорница из неведомой и нечистой силы. «Вот Зюлейка придет» – это предуведомление няни было неприятно, и мы совсем не хотели встречи с нею. Самое удивительное, что тем же именем «зюлейки», но с маленькой буквы, у няни и у нас назывались «козявки», извлекаемые пальцем из носу, что строго запрещалось. Я давно вступил в самую законную, неотъемлемую область старых нянь – в область сказки.
Сказки мы очень хорошо знали и без няни: мама нам читала вслух и русскую народную сказку (из детского издания сборника Афанасьева), и Андерсена, и братьев Гримм, и какие-то славянские сказки издания Гатцука. Я, обливаясь слезами, слушал про умирающего китайского императора и про маленькую серую птичку, своим пением отгонявшую смерть от его ложа. Брат заразительно смеялся, слушая в десятый раз про приключения храброго портняжки.
Нянины сказки были совсем не такие. Исходя не из книги (няня была плохо грамотна, еле разбирала печатное), они и не замолкали вместе с книгой. Они оставались в душе, они продолжались в жизни. В них был не вымысел, а быль необычайного.
Сумерки ползут в комнату через три окна, откуда их засылает зимняя навечерь, сумерки липнут к столу, к лежанке и пускают серый густой дым в углы комнаты.
– Няня, скажи сказку!
Няня, отложив спицы с чулком и зевнув, начинает:
Так может начаться длинная-длинная сказка. Страшная, тягучая, от которой бьется сердце и занимается дух: вот такой-то и хочется в этот сумеречный тихий получас.
Но няня делает хитрое лицо и продолжает:
…бабища
Вздумала париться.
