Я рано «пошел» – и пошел уверенно, быстро, даже стремительно.
Изустные летописцы удостоверяют, что первые мои встречи с няней были стычками с нею. Я еще был под полным попечением моей кормилицы, а Коля уже был на попечении няни, горячо полюбившей своего питомца, как все, кто только знал этого удивительного ребенка.
Маленький, до полутора лет, я был толстый, краснощекий, проказливый бутуз, отнятый от кормилицы, и отлично ел все, что мне полагалось. Отец меня спрашивал, приехав из города:
– Что ты, Сережа, кушал?
А я обстоятельно, с удовольствием выпаливал:
– Суп и кока-мока!
Так на моем языке называлось яйцо всмятку.
Коля, старшенький братец, мирно играл в кубики и строил что-нибудь на низеньком, плетенном из тростника столике. Няня, с неизменным чулком (она была великолепной искусницей в этом деле), следила за его постройками. Я выбегал к Коле из своей особой маленькой детской, где жила кормилица, оставшаяся служить у нас дома. Няня заранее примечала: топ, топ, топ.
– Ишь, топает, озорник!
Я вбегал в Колину детскую, прямо к столу, – и вмиг сшибал пухлой рученькой все Колины постройки. Он не противился, не ударял меня, а только приговаривал кротко, удерживая слезы:
– Что ты, малявенький! Что ты!
(Эти слова совершенно точны: и няня, и мама их запомнили.)
А няня грозила мне:
– Я тебе, озорник, за хохол!
(У меня надо лбом торчал высокий хохол.)
А озорник, совершив свой разрушительный набег, уже давно несся к кормилице, как в неприступную крепость.
Няня – вся на стороне Коли: он – ангел, а я – буян.
Сквозь сон, сквозь самый смутный здоровый сон я помню: особым, «сказочным», низким голосом няня приговаривает, словно в колокол ударяет:
Дилин-дон! Дилин-дон!
Загорелся кошкин дом!
Коля, должно быть, прерывает ее жалостливым вопросом.
Он, видно, боится, чтоб она не сгорела в своем дому. Няня ничего ему не отвечает, делает страшные глаза (они всего мне памятнее), будто глаза испуганной пожаром, поднятой со сна кошки, и нарочито грубым, но веселым голосом утешает Колю:
Кошка выскочила,
Глаза выпучила…
Коля, должно быть, облегченно вздыхал: он был сам доброта, а я… опять помнится хорошо… я заливался веселым смехом: так смешно мне было слышать, как изо рта няни выскакивали с треском и шумом слова «кошка вввы-скочила, глаза – ввввыпучила!».
Я хохотал превесело и, каюсь, ни на минуту ничуть не опасался за участь кошки, как Коля.
Я тут опять был буян, а он – ангел.
Когда мне было полтора года, ангел этот отлетел от нас: его задушил дифтерит.
