– Спасибо тебе, Николай Алексеевич, – сказал ему отец со слезами и нагнулся к его уху. – Стыдно мне сказать, а я отдал вчера на расход последние 5 рублей. Больше нет ничего.
А через пять дней, 14 мая, отец, пожелавший по какому-то неясному устремлению перейти в мою комнату, на мою кровать, на моих глазах отдал Богу душу. Мне не забыть его последнего взора тоски и любви, устремленного на меня.
Мне было 12 лет. Это была первая смерть, произошедшая на моих глазах. Но она не устрашила меня. В лице отца и в его последних вздохах была усталость и покорность человека, дождавшегося заслуженного успокоения.
Я позвал маму. Она, сдерживая себя, наклонилась над отцом.
Было тихо-тихо. А в дверях комнатки моей стояла наша няня Пелагея Сергеевна, по какому-то сердечному предчувствию поспешившая к нам из богадельни. По ее лицу текли слезы.
«Похули Бога и умри» – этого совета, данного многострадальному Иову, отец не принял, хотя не раз слышал его в конце жизни от мнимых сострадателей. Он не похулил ни Бога, наделившего его многими скорбями за долгую жизнь, ни людей, причинивших ему немало тяжких обид и страданий. Он умирал в глубокой вере в правосудие Божие и в уповании на Его милосердие.
Кончина отца была мирна и тиха.
«Мир мног любящим закон Твой, Господи, и несть им соблазна»[142].
Это сбылось над отцом в полной мере и правде.
Болшево. 7. XII. 1941. Катеринин день
Глава 3. Рожденье. Кормилица
Я родился в Москве, «в день всегда постный», в Воздвижение Животворящего Креста, в самое время, когда у Богоявления, что в Елохове, заблаговестили в большой колокол к поздней обедне, – стало быть, в 9 часов утра.
Двоюродная сестра первой жены отца, жившая в нашем доме, Лизавета Петровна, пожилая девица со странной фамилией Тренгейзер, будущий друг моего детства, проведав, что мать моя, Анастасия Васильевна, готова разрешиться, спустилась вниз, где жили мои братья и сестры по отцу, и всех прогнала к обедне – благо густым звоном сзывал к ней тяжелый богоявленский колокол.
– Ступайте, ступайте! Сейчас отзвонят. Папаша не любит, чтоб к шапочному разбору приходили.
И шестеро моих единокровных сестер и четверо таких же братьев ушли в церковь, а я, как только они ушли, и родился. В доме была – что было редкостью в нем – полная тишина, а в окна лился тугой, добротный благовест.
Роды были легкие, и я родился крепким, полнокровным, сильным ребенком.
Я был второй ребенок у моей матери и тринадцатый у моего отца. От первого брака у него было четверо сыновей и семеро дочерей, из которых только старшая, Анастасия, была замужем; все другие жили в доме отца: двое старших сыновей наверху, где были парадные комнаты и спальная отца и матери, остальные – внизу.
