В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва | страница 132
Кража на крупную сумму была обнаружена; вор был пойман с поличным, – но заветным желанием отца было не доводить дело до судебного вмешательства. Не знаю, удалось ли ему это (никаких рассказов или слухов о суде над вором я не помню), но имя Илюшка стало горьким в его устах. С этим именем отец связывал начало своего разорения.
За этим одним именем все имена других «мальчиков» звучат в моей памяти добрым звучанием. Последний из них – Филипп Кочанов, одетый в такую же серую суконную куртку, что мы носили впоследствии в гимназии, – принимал участие в наших играх; другие – калужанин Миша Постников, Павел Важбин из Каширы – были нашими веселыми старшими спутниками: когда нас, маленьких, брали к отцу в лавку, Мише и Паше поручалось угостить нас сочными рядскими пирогами, позволялось презентовать брату набор свинцовых пломб, служивших ядрами для его игрушечных пушек, для меня набрать подбор шелковых образцов, служивших «товарами» для моей игрушечной лавки; Мише же или Паше поручалось свозить нас в цирк на масленице. И долго впоследствии, когда отца уже не было в живых, не терялась живая связь у нас с ними, хотя они были намного старше нас.
Отец очень редко вспоминал о своем отрочестве в «мальчиках» у крутого купца Капцова, но помнил о нем и не желал, чтобы печальная его история повторилась на «мальчиках», живших в Плетешках.
«Бог накажет» – это для отца было не одним громким «душеспасительным словом», остающимся только словом, это было для него сердечным сознанием, неумолкающим вразумлением совести, непрестанно остерегающей от злых действий и недобрых поступков.
Слово «богобоязненный» принадлежит к числу самых выцветших слов, истрепанных от многого и беззаконного употребления. Один старый, опытный архиерей, когда при нем хвалили за богобоязненность какую-нибудь старуху, на деле истую внучку и преемницу Кабанихи, отзывался:
– А! Знаю! Богоязвенная!
Так много внутреннего лицемерия и жесткой сухости скрывается зачастую под этой «богобоязненностью».
Отец же воистину был богобоязненный человек.
Он боялся Бога и в прямом, точном смысле слова. Летом во время грозы он приказывал тщательно закрыть окна и форточки, запрещал зажигать огонь, тушил свечи. При ярких, острых вспышках молнии, при ударах грома он осенял себя крестным знамением, крестил окна и двери и восклицал благоговейно:
– Свят, свят, свят Господь Саваоф. Исполнь небо и земля славы Твоея!
Он искренно, неколебимо верил, что в грозе, в молнии и громе говорит сам Господь Сил, грозный и всемогущий, и, веря так, был богобоязнен пред этим голосом громов, признавая себя ответственным не только за себя, но за дом свой, за чад своих и домочадцев, за грехи их, вольные и невольные.