В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва | страница 114



«1841 года Мая 28-го дня в 5 часов пополудни преставилась родительница наша Авдотья Артамоновна». Это запись о смерти матери моего отца, а близко к ней есть и другая запись: «1843 года, ноября 12-го дня совершился второй брак Зиновея Осипова <…>[110]с девицею Екатериною Алексеевной Петровой в Никольском приходе, при протоиерее Дмитрии Исаеве». Это – запись о дне, в который вступила в семью мачеха моего отца. А на одном из следующих листов краткая отмета: «1849 года июля 6 родитель наш Зиновей Осипович <…>[111] покончил жизнь свою в Киеве в 11 часов пополудни».

Мой отец Николай Зиновеевич родился 25 марта – в Благовещение – 1832 года. Стало быть, девяти лет лишился он матери, а семнадцати лет – отца.

В купеческих семьях был обычай на молитвословах и Псалтирях делать отметы семейной хроники. У мамы моей для сего имелся «Памятник веры», где на особые страницы наносились числа наших рождений и заносились события семейной достопамятности.

Иконы хранили еще и другую летопись, роднившую отца моего с русскими людьми XVII века: это – летопись богомолий по святым местам. В гостиной у нас висело, как я сказал, «Успение» той самой меры, что в Великой церкви Киево-Печерской лавры, а на нем была надпись, что образ сей даден в благословение отцу моему от старейшей обители русской. В других комнатах были образа – «Явление Иоанна Богослова Авраамию Ростовскому», «Явление Святой Троицы преп. Александру Свирскому». Это также были памятники паломничества в древний Ростов, а в честь Александра Свирского был назван отцом второй сын, мой единокровный брат и мой же крестный отец Александр Николаевич.

Под «угольником», хранившим образа в спальне отца, находится маленький шкафчик, а в нем сберегались пузырьки с освященным маслом и бутылки со святой водой из разных мест православной Руси – из Почаева, от «стопы Богоматери», из Воронежа – от Митрофания и из родной Калуги от Тихона Калужского. <…>

Живо вспоминаю тихую и молчаливую монахиню Хионию из Никитского монастыря. Она дважды с помощью отца путешествовала в старый Иерусалим и привезла нам, детям, чудесных верблюдов, резанных арабами из пальмового дерева, с надписью: «Hierusalem». Она же привезла отцу «Сионский песнопевец», изданный в Иерусалиме на славянском языке, – сборник молитв, обращенных к Гробу Господню.

Вспоминаю образа, книги, предметы, связанные с отцом и его верою, но не вспоминаю лиц.

В нашем доме никогда не бывало ни парадно принимаемых архиереев, ни важных архимандритов с золотыми крестами, ни монахов, ни странников, ни странниц. Из духовенства у нас в доме бывало лишь приходское, приходя с крестом в великие праздники, да то духовенство, что приезжало в положенные дни с чтимыми иконами: Иверской и Спасителя. Не только какая-нибудь странница Феклуша из «Грозы», мнимую набожность которой отец раскусил бы с первого взгляда на нее, но и юродивый Гришка из «Детства» Толстого были бы невозможны в нашем доме. Сама почтенная монахиня мать Хиония, которой отец помог снарядиться в Святую Землю, вхожа была в дом наш прежде всего как великолепная мастерица стегать одеяла в приданое многочисленным дочерям. Бессомненная искренняя набожность отца была строга и глубока и не нуждалась ни в знамениях, ни в пророчествах, ни в пышностях церковного чинопочитания, которые, если верить Островскому и Лескову, исключительно привлекали к себе «боголюбцев» из купеческого сословия. Отец не любил и каких-нибудь рассказов и россказней о духовенстве – и, кажется, чуть ли не одинаково не любил ни «поведаний», клонящихся к прославлению здравствующих «яко святые», ни россказней, осуждающих или осрамляющих духовенство.