в Хотьково молиться. Была зима. Поезда к Троице не было, а ей так туда хотелось, скорее сложить свою тоску и горе у Преподобного на пороге, и в сумерки наняла она мужичка, и мы поехали, побеляемые сыпучим снежком, и так грустно и хорошо нам было среди пустых полей и белых лесов. Эта поездка сдружила нас с нею. Она была вскоре после смерти бабушки, когда мама была особенно одинока. Отец пенял на нее после: как она вечером решилась ехать одна с ребенком с неизвестным мужиком. Он не понимал, какою радонежскою древнею и тихою ласкою обрадовал нас тогда снежок, хмурый сумрак, лошадка с чуткими ушками, нехитрый мужичок – и недалекий, совсем близкий где-то от нас старичок в худенькой мантии, за ласковое тепло которого цеплялись тогда не мы одни, а тысячи русского народа.
И вот теперь, через много лет, «серенький мальчик» повез ее к Троице и в Хотьково, и была ее полная воля – молиться сколько хочется, вынимать просфоры, ставить свечи, заказать себе рыбную селянку в монастырской гостинице. Она плакала тайком счастливыми слезами.
И так же, как когда-то слышал я ее полночные просьбы: «Прости. Вразуми. Настави», так же – случайно и тайком – слышал я теперь ее горячие, слезные слова благодарности Тому же, Кого просила она быть «смысла подателем».
Она знала теперь твердо, что молитва ее услышана, и злое пророчество несчастного старшего пасынка (он почти ослеп к тому времени и жил на хлебах у замужней сестры) не сбылось.
Она радовалась цветам моего литературного пути и огорчалась его терниями (немногими тогда и редкими). Она была отличною матерью писателя. Сколько моих литературных дел сумела она повести и кончить, будто век их только и вела. 1/XII. 1913 г. она была в философском обществе на моем докладе о Лескове, имевшем шумный успех у «понимающих дело». Она встретилась там с Рачинским, Е. Трубецким, Булгаковым, Нестеровым, Вяч. Ивановым и др. Она и их очаровала своей превосходной русской речью, природным свежим умом, меткостью суждений и особою старомосковскою, душевною приветливостью.
Она умерла в то время, когда еще легко умиралось старому русскому человеку: 11 ноября 1914 г.
Войну встретила она со слезами жалости и с упованием хорошего русского человека. Помню, как, с больным сердцем, выходила она на улицу провожать солдат – и плакала, плакала, глядя на их молодые озабоченные лица, и крестила их тайком. Она слегла тихо, незадолго до своего рожденья (30.Х). Я лакомил ее икрой. Приносил ей цветы, поднесенные мне на концерте с Ермоловой. Было тихое недомоганье. За год предупреждал меня Фохт, что ей может быть худо, и советовал леченье электричеством. Она почти с негодованьем ответила ему: «Как же я могу разорять детей на такое леченье?» Немец– профессор пожал только плечами: он не понял, какие золотые россыпи любви крылись под этими словами. Но «недорогому» леченью она подчинялась.
