Обед у нас был всегда. Но на ужин – и то только детям – был стакан молока с ломтем белого хлеба. С праздником мы были всегда – с куличом и красным яйцом на Пасху, с куском ветчины на Рождество, – но часто в печку клалось последнее полено, и наутро надо было лишь надеяться, что «Бог пошлет». И посылал: не помню, чтоб мы мерзли. Самое тяжелое было с квартирой: тут не было ни милости, ни просроку, а деньги, полученные из купеческого общества, уходили на еду, на дрова, на то на се. Часто, вернувшись поздно из «городу» (в Москве все, что за Китайской стеной, называли по-старинному: «город»), мать на вопрос тетки: «Принесла?» – усталая и печальная, отвечала: «Нет». – «Ну, иди сама говорить с хозяйкой. Я не пойду. Она рвет и мечет».
И мать с утра отправлялась в город искать денег, занять у кого-нибудь.
Так шло из года в год, пока я не стал давать уроки и помогать ей.
Но я же и подрезал самую дорогую, самую лелеянную ее надежду. Ее мечтой было, что я окончу гимназию, окончу университет, буду ученый, профессор, получу казенную квартиру (ах, как отравили ей жизнь «рвавшие и метавшие» хозяйки захолустных квартир!), и она получит на старости покой. Все это должен был дать ей я, не «любимец» ее (у ней не было «любимцев»), а ее старший, крестник ее обожаемой матери, тезоименитый ее любимому человеку, «серенький мальчик», у которого было такое тихое детство, с такой ранней тягой к книге, к поэзии, к молитве, к писательству: недаром она сберегла его первые стихи, писанные им, 6-7-летним ребенком!
И я разрушил эту ее мечту!
Я уходил месяц за месяцем от всего дорогого ей, этого мирка тишины, книг, стихов и молитвы, и однажды, обуян честнейшим и бестолковейшим народничеством на свою стать (только эта «своя стать» и была в нем ценна), заявил в гимназии, что не могу больше продолжать там ученье, так как считаю это безнравственным: ученье в гимназии и в университете есть привилегия, которою не пользуются миллионы простого народа, кормящего нас своим трудом. Долой с народной спины! И я слез с нее, «сказать попроще» (Крылов) – ушел из среднего класса гимназии.
Она перенесла этот удар мужественно. Она меня почти не упрекала.
Я тотчас, разумеется, принялся зарабатывать деньги чем мог – уроками, первым литературным трудом. Но все это мало ее утешало. Не деньги мои ей были нужны, а мое будущее, то, которое прочила она мне, и разумно прочила, сообразуясь с моим характером и истинными склонностями, полнее и ярче сказавшимися в поздние годы.
