— Ты прекрасно выглядишь, Рахель. Ни роды, ни смерть Ави не отразились на тебе. Траур уже закончился?
— Заканчивается.
— Когда я могу прийти и просить твоей руки? Мне иногда кажется, что ты изменилась по отношению ко мне.
— Просто я ещё не готова, Яков. Мне нужно время, чтобы прийти в себя.
— Я понимаю тебя, любимая. Тебе трудно. Потеря мужа, двое маленьких детей… Я буду ждать, сколько нужно. Я люблю тебя, — сказал он, стоя вплотную к ней и смотря на её бледное лицо и большие сияющие глаза. — Родители очень хотят познакомиться с тобой и увидеть девочку и внука.
Он повернулся к коляске и поднял ребёнка. Сын засопел и доверчиво взглянул на Якова — он ещё не мог знать, какие повороты судьбы готовит ему жизнь.
— Мне пора возвращаться, дорогой. Мама за последние дни очень устала. Работа, Давид, Тамар. Я должна приготовить ужин, накормить детей и уложить их спать… Не звони мне пока. Я потом сама. До свиданья, Яша.
Рахель вышла из беседки и поспешила к выходу из парка, а он смотрел ей вслед, переживая какое-то отчуждение, которое почувствовал по отношению к себе и которому не мог найти объяснение. А Рахель с трудом владела собой, стараясь соблюсти дистанцию. Любовь к Якову, с которой безуспешно боролась, была слишком жива в ней. Она боялась потерять контроль над собой и броситься ему на шею и заплакать, и так выдать себя. Поэтому поторопилась уйти, попросту сбежала. Она устала от бессмысленного сопротивления женской природе, которая безошибочно, как компас в бушующем море, указывала ей единственно правильный путь.
Яков не без удивления нашёл в почтовом ящике приглашение в раввинский суд. Он не сразу связал его с разговором с Шаулем несколько дней назад. Но ошибки быть не могло. Инициированный по его просьбе симпатичным ортодоксом процесс вызвал цепочку событий, которых Яков предвидеть не мог. Его повседневная жизнь была слишком далека от будней и забот религиозного иудея, но он всё же сообразил, что брит-мила, с точки зрения Галахи, лишь часть гиюра[13].
Родителям он ничего не сказал, не желая их волновать, а на следующее утро показал приглашение Ювалю.
— Ты что-нибудь в этом понимаешь, — спросил он. — Зачем я им понадобился?
— Я знаю не больше тебя. Мне обрезание сделали на восьмой день, а бар-мицву устроили в тринадцать лет. Вот и вся моя иудейская история. Ничего больше от меня не потребовалось. Да и всё моё окружение такое же. Обычная жизнь, не принуждавшая меня к исполнению заповедей. По-моему, проживание в Израиле, а особенно в Иерусалиме — уже мицва
