Он поднялся со скамейки, подал руку Ребекке, и они пошли к находившейся поблизости стоянке такси. Водитель, молодой паренёк, сносно говорил по-английски, и Яков без труда с ним объяснился. Через пятнадцать минут они уже вышли близ Оперного театра.
К семи часам вечера вестибюль гостиницы вновь, как и утром, заполнился людьми. Чемоданы, баулы и сумки, немые свидетели великого переселения народа, громоздились у стен и в середине вестибюля. Вскоре появился мужчина средних лет в элегантном, хорошо сидевшем на нём костюме. Это был сопровождающий израильтянин. Он провёл короткий инструктаж на прекрасном русском языке, и в сутолоке и оживлении Яков потерял его из виду и, взяв два самых тяжёлых чемодана, направился к выходу во двор. Погрузив их в автобус, он вернулся в гостиницу за остальными вещами. Дорога в аэропорт по сумеречным улицам и живописным пригородам Будапешта его не утомила. Он думал о будущем, насколько позволяло ему это жестковатое кресло изрядно потрёпанного автобуса.
В начале полёта появилась кратковременная сонливость, но она исчезла после непродолжительной дрёмы и с появлением миловидных стюардесс, толкавших перед собой многоярусные тележки с подогретым ужином и высокими прозрачными стаканчиками для апельсинового сока или минеральной воды. Яков почувствовал голод и с наслаждением поел. Затем расположился поудобней, откинув голову на подушку, которую предложила явно симпатизировавшая ему бортпроводница, и предался созерцанию. Он увидел немало интеллигентных лиц и некоторое время, исподволь наблюдая за пассажирами, пытался представить их в той жизни, с которой они болезненно и фатально порвали, устремившись в неведомый путь в поисках покоя и удачи для себя и своих детей и внуков. Он старался угадать их характеры, привычки и профессию, взаимоотношения друг с другом. Непрестанный гул двигателей за бортом, суетливый шум и выкрики детей в салоне мешали Якову что-либо расслышать. Лишь однажды до слуха донёсся обрывок разговора двух пожилых мужчин, сидевших позади него.
Они были одеты в старомодные костюмы, и наградные планки на пиджаке одного из них и особенное горделивое выражение на лицах обнаруживали в них бывших фронтовиков.
— Зять мой погиб в Афганистане. Их взвод моджахеды ночью вырезали, — сказал пожилой человек. — Осталось двое внуков-сорванцов. Горе, невозможно выразить словами. Хороший был парень, офицер запаса. Когда призвали, безропотно пошёл. Долгом своим считал, да и мы тоже, хоть и могли его выкупить. Пришлось стать мальчикам…, — он с трудом сдержался, чтобы не заплакать. — Вон они сидят с дочкой моей. Так вот, пришлось мне заменить им отца. А когда границы открылись, Ирина сказала, что жить в стране, которая отняла у неё мужа, больше не хочет. Я попытался её убедить не поддаваться массовому гипнозу и хорошенько подумать. А она мне в ответ, что сыта по горло обещаниями, не верит больше в светлое будущее. А я ей говорю: «Сыновья твои вырастут, пойдут служить в армию и тоже могут головы сложить». И знаешь, что она мне сказала? «Если так случится, то хоть за свою родину».
