А тут Ника стала спускаться к своему лобку и раздвинула ноги пошире. Чтобы он ничего не пропустил. Ее пальцы стали надавливать на клитор, который и так уже вылез из капюшона. У Лебедева сердце в последний раз качнулось и разорвалось. Она уже была возбуждена до предела. Смотрела ему прямо в глаза, подтверждая: «Смотри. Смотри, как мне хорошо. Я это делаю для тебя». И ждала его разрешения… и он, не в силах на это больше смотреть, прошептал:
– Да, Ника, давай.
Ее движения стали более агрессивными. Она перестала дышать и тут же кончила. Лебедев впервые видел женский оргазм, созданный собственными руками. Собственной нежностью к своему телу. Без лишнего стеснения. И он забыл обо всем на свете. Об осторожности и контроле. И вошел в ее затухающие спазмы. В ее пульсирующее влагалище. И заговорил. О том, какая она внутри, какой формы. Он описывал все ее складочки и то, как приятно упираться в какую-то особую шероховатость у свода. И что она выточена под него… И Ника кончила еще раз. Теперь уже от низа его голоса…
…На часах было четыре утра. На небе промелькнула серая полоска. Словно полоска Асфальтового моря, если наблюдать со стороны Иерусалима. В эту ночь менялись эпохи.
Читало утреннюю молитву солнце, омывая сперва руки, потом ноги, потом лицо и снова руки по мусульманскому обычаю. Поливая себя из кувшина с двумя ручками, чтобы не оскверниться. В одном месте было плохо заклеено окно и из него завывало. Получалась монотонная, неотрепетированная песня.
Слышались шаги соседа выше. Он работал водителем метро и как раз надевал свою синюю старомодную форму с плохо подогнанными брюками. Его тапки с присохшими задниками шлепали за ногой. Залаяла собака. Видимо, от дурного сна. Ее голос был закрыт как минимум тремя этажами. Повертел головой фонарь, словно пытался вытрясти из ушей попавшую дождевую воду. А потом привычно заснул.
Лебедев спал тревожно. Отмечал каждый прокатившийся по улице звук. Затирал контуры Ладиного лица. Он не мог дотянуться, чтобы укрыть свою левую ногу. На нем спала Ника и из ее приоткрытого рта скапывала слюна ему на грудь. Лужица быстро остывала и вязла. Одеяло перепуталось и лежало на них поперек.
Он впервые ночевал вне дома. Не считая командировок. И с другой женщиной. Не считая новоселья, когда у них остались ночевать все гости. Ему тогда сопела в бок Ладина тетя.
Алоэ, разросшийся из простого глиняного горшка, упирался в потолок. От него падала на пол тень, смахивающая на монаха францисканского ордена. Он был в темно-коричневой шерстяной рясе, подпоясанной веревкой, к которой привязаны четки. В круглом клобуке и сандалиях. Он говорил ему о бедности и аскетизме. И когда Димка не сразу его узнал, тихо шепнул:
