– Думаю, вы и Америка готовы к встрече, – сказал я.
Пока мы беседовали, я не мог прогнать ощущение, что наш разговор происходит во времена, когда ХХ век то ли еще не начался, то ли еще не успел вступить на свой бесчеловечный путь. Мы внезапно перенеслись в прошлое: в эпоху брошюр, солидарности, морского пассажирского транспорта, всемирных конгрессов, молодежи, которая внимательно слушала радикалов. Я подумал о Феле Кути [38] в Лос-Анджелесе спустя несколько десятков лет, о личностях, которые вылепило и ожесточило знакомство с американской свободой и американской несправедливостью, о тех, в чьих сердцах что-то пробудилось при виде того, как ужасно, как преступно обошлась Америка со своими маргинализированными детьми. Даже сегодня – с запозданием, при режиме антитеррора – сошествие в эту преисподнюю всё равно может пойти Фаруку на пользу.
В этой минуте сквозила какая-то наивная воодушевленность, но если бы я всерьез пригласил его в гости, то испугался бы логистической стороны подобного приглашения, согласись он приехать. Но он поспешно сказал:
– Нет, не нравится мне эта страна. Нет у меня ни малейшего желания ездить в Америку, особенно в свете того, что я араб, особенно сейчас, особенно в свете того, чему меня там теперь подвергнут.
Эти слова он произнес, гадливо морщась. Я мог бы сказать ему, что у меня есть друзья-арабы и у них всё в порядке, что его страхи необоснованны. Но это была бы неправда. Будь я одиноким мусульманином левых убеждений и североафриканского происхождения, мне тоже не захотелось бы ездить в Штаты.
– Один ученый, Бенедикт Андерсон, – сказал Фарук, – написал книгу против… как это называется, les Lumières?
– Просвещение? – спросил я.
– Да-да, – сказал Фарук, – против Просвещения. Андерсон писал, что оно возводит разум на престол, но не заполняет пустоту, которая возникла с исчезновением веры в Бога. Я считаю, что эту пустоту должно заполнить Божественное, ее должно заполнить учение ислама. Полагаю, это абсолютно и центрально важно, пусть даже я в настоящее время плохой мусульманин.
– А что вы скажете о шариате? – спросил я. – Я знаю, что шариат не сводится к самым суровым наказаниям, которые в нем предусмотрены; итак, я могу предугадать ваш ответ. Вы скажете, что в действительности всё это существует ради гармоничного устройства общества. Но я всё же хочу знать, что вы думаете о тех, кто отрубает руки или казнит женщин через побивание камнями.
– Коран – это текст, – сказал Фарук, – но люди забывают, что у ислама тоже есть история. Он не статичен. Существует также сообщество, умма. Не все интерпретации – интерпретации обоснованные, но я горжусь тем фактом, что ислам – самая житейски мудрая религия. Ислам печется о том, как мы живем в миру, о повседневной жизни. А знаете, дело в том (и по лицу Фарука вдруг разлилась блаженная улыбка – таким я его никогда раньше не видел)… дело в том, что я испытываю глубочайшую любовь к Пророку. Я искренне люблю этого человека и жизнь, которую он прожил. Один журнал недавно провел опрос: люди голосовали за самого влиятельного человека в истории. Знаете, кто занял первое место? Мухаммед. Скажитека: почему?
