– Верно, – сказал Халиль, – в Европе нет свободы. Риторика уверяет: свобода, свобода, но это только риторика. Если ты что-нибудь говоришь про Израиль, тебе затыкают рот, напомнив про шесть миллионов [37].
– Вы же этого не отрицаете? – поспешно спросил я. – Вы вовсе не оспариваете эту цифру, верно?
– Дело не в этом, – сказал Халиль, – дело в том, что отрицать ее – против закона, а даже поднимать этот вопрос на дискуссиях – еще и против неписаного закона. – Фарук согласился с ним. – Если мы пытаемся говорить о положении палестинцев, то слышим: шесть миллионов. Шесть миллионов – да, это, разумеется, была ужасная трагедия, шесть миллионов, два миллиона, одного человека – в любом случае нехорошо так делать. Но какое отношение это имеет к палестинцам? Это и есть свобода, как ее понимает Европа?
Он не повысил голос, но заговорил с осязаемой страстностью.
– Это палестинцы построили концлагеря? – спросил он. – А как насчет армян: может, их смерть значит не так много, потому что они не евреи? Какое число для них – волшебное? Я вам скажу, почему шесть миллионов значат так много: потому что евреи – избранный народ. Забудьте о камбоджийцах, забудьте об американских черных – это уникальные страдания. Но я отвергаю такую мысль. Эти страдания не уникальны. А как же двадцать миллионов при Сталине? Быть убитым по идеологическим причинам ничуть не лучше. Смерть есть смерть, и потому, извините уж, те шесть миллионов – не особенные. Вот что всегда доводит меня до отчаяния: это число, это сакральное число, не подлежащее обсуждению, используют, как сказал Халиль, чтобы прекращать все дискуссии. Евреи используют его, чтобы заставить мир замолчать. Мне, вообщето, всё равно, сколько их там было на самом деле. Любая смерть – страдание. Другие тоже страдали, это и есть история: она – страдание.
Подошла Полина убрать тарелки, и мы заказали еще выпить. Я спросил Фарука, часто ли он сам себе готовит еду или питается в основном в кафе.
– Ни то, ни другое, – сказал он. – Курение отбивает аппетит, и я ем очень мало. – Он улыбнулся своей улыбкой Де Ниро и вернул разговор в прежнее русло. – Вы читали такого Нормана Финкельштейна? – Я покачал головой. – Поинтересуйтесь, если будет возможность; он еврей, но написал сильную научную работу об индустрии Холокоста. И он знает, что говорит, потому что его родители прошли через Освенцим. Он не настроен антиеврейски, но он против того, чтобы из темы Холокоста извлекали прибыль, чтобы ее эксплуатировали. Хотите, запишу для вас его имя? Вы и так запомните? Уверены? Хорошо, прочтите его и скажите мне свое мнение.
