Лицо Фарука – казалось, внезапно, но, по-видимому, подсознательно я уже долго бился над этой загадкой – стало понятным, и я обнаружил поразительное сходство: он – вылитый Роберт Де Ниро, особенно в роли молодого Вито Корлеоне в «Крестном отце 2». Брови прямые, тонкие и черные, лицо – словно из каучука, мгновенно меняющее выражение, улыбка кажется маской, скрывающей то ли скептицизм, то ли застенчивость, поджарая статная фигура – всё при нем. Знаменитый американский актер итальянского происхождения тридцать лет тому назад и безвестный марокканский политический философ сегодня, но оба – на одно лицо. Просто чудо – жизнь повторяет сама себя в таких тривиальных деталях; а ведь я разглядел это сходство лишь потому, что он пару дней не брился, на подбородке и вокруг губ проклюнулась щетина. Но едва я это разглядел, мои мысли стали невольно переключаться на это сравнение снова и снова, отвлекаться на этот ничего не значащий визуальный противовес всему, что происходило между нами на этом застолье.
Что значит улыбка Де Ниро? Он – Де Ниро – улыбается, но чему он улыбается, тебе все равно невдомек. Наверно, оттого я и оторопел при знакомстве с Фаруком. Подсознательно принялся гиперинтерпретировать его улыбку, ассоциируя его лицо с лицом совсем другого человека, читая по его лицу, что оно внушает симпатию, но одновременно – страх. Вот пустяшная причина, из-за которой я прочел по его лицу, что передо мной молодой Де Ниро, обаятельный психопат. И сейчас это лицо, не столь непроницаемое, как опасался я прежде, открыло рот и произнесло: «Для нас Америка – своего рода „Аль-Каида“». Утверждение настолько огульное, что лишено смысла. Оно прозвучало совершенно неубедительно, да и он заявил это без убежденности в своей правоте. Я не нашел нужным с ним спорить, а Халиль ничего не добавил к этим словам. «Америка – своего рода „Аль-Каида“». Эти слова поднялись к потолку вместе с дымом и улетучились. Возможно, пару недель назад, когда этот оратор еще был неизвестной величиной, в них содержался какой-то смысл. Но сейчас Фарук слишком переоценил свои силы, и я почуял, что чаши весов в споре сместились, сместились в мою пользу.
Поэтому он сменил тактику.
– Когда мы были молоды, – сказал он, – или, лучше сказать, когда я был молод, Европа была мечтой. Не просто мечтой, а главной мечтой: она символизировала свободу мысли. Мы хотели попасть сюда и упражнять свои умы в этом пространстве свободы. Студентом в Рабате я мечтал о Европе; мы все мечтали: и мои друзья, и я. Не об Америке – насчет нее у нас уже были дурные предчувствия, – а о Европе. Но я разочаровался. Европа свободна только с виду. Мечта была миражом.
