То ли на следующий вечер, то ли днем позже я нашел обрывок бумаги с телефоном, написанным рукой доктора Майотт, и решил пойти в интернет-кафе. Фарука там не было. За стойкой сидел тот, постарше, – чинный, с желтушной кожей. Густые, как щетка, усы, глаза навыкате. Я кивнул ему и зашел в телефонную будку. Трубку взял мужчина, но, когда я заговорил по-английски, он позвал доктора Майотт.
Она подошла к телефону и сказала: «Алло, кто это? О да, как ваши дела, но, простите, напомните, где мы познакомились?» Я напомнил. «Ах да, разумеется. Вы приехали в Бельгию на месяц, на три недели? Когда уезжаете? А-а, так скоро? Понятно. Что ж, позвоните-ка мне в понедельник – сходим куда-нибудь пообедать или еще что-нибудь придумаем, пока вы еще здесь».
Когда я повесил трубку и пошел платить, Фарук уже появился, и чинный беседовал с ним. Фарук увидел меня. «Друг мой, – сказал он, – как у вас дела?» Он настоял, что звонок оплачивать не надо, – как-никак, говорил я недолго и по городскому. Напарник Фарука ушел, а в кафе вошла какая-то клиентка. Фарук поздоровался с ней: «Са ва?» [34] – «Альхамдулилля» [35], – ответила она. Фарук обернулся ко мне и сказал: «Вот видите, от клиентов нет отбоя. Сюда идут не только все, кто поздравляет с Новым годом, – очень многие звонят домой на Эйд». Он показал на монитор за своей спиной – на реестр всех звонков из всех двенадцати будок в эту самую секунду: Колумбия, Египет, Сенегал, Бразилия, Франция, Германия. Просто глазам не верилось: неужели всего лишь двенадцать человек действительно звонят в столь разные страны? «Вчера и позавчера было то же самое, – сказал Фарук, – вот почему мне тут нравится работать, помимо всего прочего. Этот контрольный пример подтверждает идею, в которую я верю: люди могут жить вместе, но всё равно сохранять свои ценности в неприкосновенности. Видеть эту толпу индивидов из разных стран мне отрадно – и просто как человеку, и как интеллектуалу.
Я раньше работал уборщиком, – сказал он, – в одном американском университете в Брюсселе. Это был зарубежный кампус одного американского университета, и для них я был только уборщиком, знаете ли, кем-то, кто подметает аудитории после занятий. И я был любезным, тихим, как и положено уборщику; делал вид, что у меня нет своих идей. Но однажды я прибирался в одном кабинете, и туда зашел ректор, глава научного отдела, и мы каким-то образом разговорились, и меня посетила мысль заговорить с ним так, как говорил бы я – не как уборщик, а как человек, у которого есть идеи. И я заговорил и вставил несколько своих профессиональных терминов. Я говорил о Жиле Делёзе, и ректор, естественно, удивился. Но он держался непредубежденно, и я продолжил, и мы обсудили делёзовскую концепцию волн и дюн – ее суть в том, что пространства между этими формами, необходимые пространства, диктуют их определения: волны это или дюны. Ректор среагировал на этот разговор очень живо и сказал с американским радушием: „Заходите когда нибудь ко мне в кабинет, продолжим беседу“».
