В спальне с поддельным антиквариатом в стиле Людовика XV с нее вмиг слетела робость. Она обняла меня, и объятие перетекло в поцелуй в щеку. Я поцеловал ее в шею – какая же длинная у нее шея, не ожидал – и в лоб (надо лбом возвышалась копна волос, под тусклой гостиничной лампой снова почти сплошь поседевших), и, наконец, в губы. Талия у нее была пухлая, мягкая; женщина тотчас опустилась на колени и вздохнула. Я, помотав головой, – мол, не надо преклонять колени – поднял ее. А затем мы оба, вместе, бухнулись на пол у барочной кровати, оба прислонились к атласному декоративному чехлу, и я задрал ее льняную юбку.
Потом она назвала мне свое имя – Марта? Эстер? я его моментально позабыл – и не без труда растолковала, что отвечает за организацию командировок в Конституционном суде в Брно. У нее есть взрослая дочь, она инструктор по лыжам в Швейцарии. Про мужа – есть он или нет – ничего не говорила, а я не спрашивал. Я назвался: «Джефф, бухгалтер из Нью-Йорка». В этой неизобретательной лжи было что-то жалкое, но был и юмор, в котором я находил смак, смирившись с необходимостью наслаждаться им в одиночку. Затем мы откинули покрывало с непримятой постели и заснули. Когда мы проснулись, часа через два-три, уже стемнело. Не проронив ни слова, я оделся, но на сей раз в молчание вплетались улыбки. Я еще раз поцеловал ее в шею и ушел.
В парке уже горели фонари, а дождь перестал. Люди гуляли парами, семьями, одни направлялись на концерты, другие – в рестораны. Я чувствовал легкость и признательность. Мне редко доводилось видеть Брюссель таким щедрым на ласку. В листьях зашуршал ветер, и я спросил себя, запомню ли ее лицо; нет, вряд ли. Но она постаралась, чтобы всё это далось мне легко, мой первый раз после Надеж, кое-что необходимое, чем я собирался заняться, но медлил. Теперь дело сделано, сделано так, что о лучшем я не могу и мечтать. Самое замечательное, что ей это было в удовольствие, заключил я; мы – просто два человека, которых занесло в дальние края, два человека занялись вдвоем кое-чем, чем им вздумалось заняться.
К чувству легкости и признательности примешалась грусть. До Эттербека оставалось еще несколько миль, и, пока я шел туда пешком, одиночество вернулось. «Это не может случиться снова», – такие слова я собирался ей сказать, но сообразил, что имею в виду что-то слегка иное и, в сущности, никакие слова ни к чему. Я вернулся в квартиру и на следующий день никуда не выходил. Валялся на кровати и читал «Camera lucida» Барта. Под вечер зашла Майкен, и я отдал ей деньги.
