В ту мою поездку мягкая зима и древние камни держали город в меланхоличной осаде. Отчего-то казалось, что он застыл в ожидании или, возможно, помещен под стекло – город внутри диорамы, город с понурыми трамваями и автобусами. А многие люди – в прочих европейских городах я видел таких намного реже – казалось, недавно прибыли из других, солнечных краев. Я видел старух с узорами из черных точек вокруг глаз, с головами, плотно обернутыми черной тканью; видел и молодых женщин в похожих покрывалах. Чуть ли не на каждом шагу попадались зримые приметы ислама – его консервативных течений, и это меня озадачивало: в прошлом Бельгия не имела прочных колониальных связей ни с одной североафриканской страной. Но таковы теперь европейские реалии: границы стали гибкими. В городе осязаемо чувствовалась психологическая напряженность.
Не сомневаюсь, Майкен ерничала, назвав Брюссель «на четыре процента арабским и африканским», но, судя по моим наблюдениям, четыре процента – еще консервативная оценка. Даже в центре города – а может, преимущественно в центре – было полно выходцев из разных африканских регионов: кто из Конго, кто из Магриба. В трамваях некоторых маршрутов, как я вскоре обнаружил, белые составляли мизерное меньшинство. Но этого нельзя было сказать об угрюмой толпе, увиденная мной в метро спустя несколько дней после приезда. Эти люди возвращались из Атомиума, с митинга, где протестовали против расизма и насилия в целом, но в основном против убийства, случившегося относительно давно, в апреле уходящего года. На Центральном вокзале семнадцатилетний парнишка отказался отдать свой MPЗ-плеер, и двое ровесников изрезали его ножами; всё случилось на переполненной платформе в час пик, в окружении десятков людей; в первые дни после убийства бурно обсуждался тот факт, что никто никак не попытался прийти на выручку мальчику. Убитый мальчик был фламандцем; убийцы, по утверждениям прессы, – арабами. Опасаясь ответной вспышки расизма, премьер-министр призвал граждан сохранять спокойствие, а епископ Брюсселя в своей воскресной проповеди сетовал на равнодушие общества: настолько огромное, что все окружающие отказали в помощи умирающему мальчику. «Где вы были в тот день в полпятого вечера?» – спросил он у прихожан, заполнивших собор святых Михаила и Гудулы.
На стенания епископа незамедлительно и страстно откликнулись «Фламандский интерес» (фламандская правая партия) и его сторонники. Известные колумнисты заговорили уязвленным тоном и пожаловались на обратный расизм. По их словам, вину перекладывали на жертв; проблема – не в равнодушии прохожих, а в криминальной деятельности иностранцев. Если ты едешь на велосипеде, вероятность того, что полиция остановит тебя за нарушение ПДД, выше, чем в случае, если тебя заподозрят в краже велосипеда: ведь полицейские боятся, что их сочтут расистами. Один журналист написал в блоге, что бельгийскому обществу надоело терпеть «убийц, воров и насильников – этих викингов из Северной Африки». Эту фразу одобрительно процитировали кое-какие издания далеко не маргинального толка. Попытки брюссельской мусульманской общины залечить рану – например, на публичной гражданской панихиде по убитому мальчику мусульмане раздавали домашние лепешки – возмутили правых. Спустя некоторое время на выборах члены «Фламандского интереса» вновь завоевали еще больше мандатов, упрочив свое положение потенциально крупнейшей в стране партии. Только коалиционные соглашения между другими партиями перекрыли «Фламандскому интересу» путь к власти. Но, как выяснилось, убийцы с Центрального вокзала были вовсе не арабы и не африканцы; они имели польское гражданство. Случилась небольшая дискуссия вокруг предположения, что они ромы, цыгане. Одного из них, шестнадцати лет, арестовали в Польше; его семнадцатилетнего соучастника задержали в Бельгии и экстрадировали в Польшу, и после выдворения раздоры, вызванные этим делом, отчасти прекратились.
