Я посмотрел в окно и мысленно пустился бродить по пейзажу, припоминая ночной разговор с доктором Майотт. Увидел ее в сентябре 1944‑го: ей пятнадцать, сидит на валу, озаренная брюссельским солнцем, ошалевшая от счастья, потому что захватчики убрались восвояси. Я увидел Дзюнъитиро Сайто в тот же день: ему тридцать один или тридцать два, он тоскует в лагере интернированных, в душной комнате за забором в Айдахо, вдалеке от своих книг. Где-то в других точках планеты в тот день находились все мои деды и бабки, все четверо: и нигерийские, и немецкие. Трое из них не дожили до сегодняшнего дня – это я знаю точно. Дожила ли четвертая – моя Ома? Я увидел их всех, даже тех, кого в реальности никогда не видел, увидел их всех в полдень того сентябрьского дня шестьдесят два года назад, и их глаза были открыты, но всё равно, что зажмурены: судьба щадила их, и они не видели ни предстоящих пятидесяти жестоких лет, ни – слава богу – почти ничего из уже происходящего в их мире: ни заваленных трупами городов, лагерей, берегов и полей, ни неописуемого всемирного хаоса, бушующего в ту самую минуту.
В английском выговоре Майкен ощущалось легкое влияние колеблющихся голландских гласных. Пока машина неслась по улицам, я поглядывал то вправо, то влево, и в памяти вновь всплывал Брюссель, каким я его видел раньше. Я оказался здесь в третий раз, но первый и второй визиты были недолгими: впервые я был здесь двадцать с лишним лет назад, семилетним ребенком – мы два дня дожидались рейса, следуя с пересадкой из Нигерии в Штаты. В те дни моя мать даже не заикнулась о своей матери, хотя к тому времени моя Ома уже переселилась в Брюссель. Подробности той поездки прятались в каком-то уголке памяти, пока я не увидел близ аэропорта гостиницу «Новотель», где нас разместила авиакомпания. Каким великолепным казалось всё это в те давние времена: черные «мерседес-бенцы», используемые в аэропорту в качестве такси, странные блюда за шведским столом в отеле! Я увидел одним глазком потрясающие изысканность и богатство – таковы были мои первые ощущения от Европы. За стенами гостиницы подмечал порядок и серый колорит, скромность и регулярность застройки, холодную чинность людей: по контрасту с этим американская жизнь (с ней я впервые всерьез соприкоснулся спустя еще несколько недель) показалась крикливо-пестрой.
О Брюсселе легко составить ошибочное представление. Он часто считается городом технократов, а его важная роль в создании Евросоюза подталкивает к выводу, что город это новый, который возвели или как минимум расширили специально ради этих преобразований. Но Брюссель – город древний в смысле специфически европейской древности, воплощенной в каменных строениях, старина присутствует чуть ли не на каждой улице, чуть ли не в каждом квартале. Брюссельских домов, мостов и соборов не коснулись ужасы, опустошившие пашни и луга в низинах, а также леса Бельгии – ужасы бессчетных войн, терзавших эту территорию. Массовые бойни и разрушения, чья свирепость почти не имеет исторических аналогов, происходили на Сомме, при Ипре, а еще раньше – на полях Ватерлоо. Всё это театры боевых действий, удобно расположенные на стыке Голландии, Германии, Англии и Франции – на пятачке, где происходили кровавые битвы, вошедшие в историю Европы. Но Брюгге, Гент и Брюссель избежали зажигательных бомб. Разумеется, выживание такого типа стало возможно отчасти благодаря капитуляции и переговорам с захватчиками. Если бы во время Второй мировой городская администрация не предпочла бы объявить Брюссель открытым городом, тем самым избавив от бомбежек, его, возможно, сровняли бы с землей. Он стал бы вторым Дрезденом. Но вышло, как вышло, и он остался фантастическим видением средневековья и барокко, и единственные чужеродные вкрапления в этой панораме – образчики монструозной архитектуры, которые в конце XIX века понатыкал по всему городу Леопольд II.
