Злость отхлынула, но во мне не было ничего, что заполнило бы ее место. Истории, которые рассказывала мать, скрытая за ними тоска – всё это не возбуждало во мне никаких эмоций. Я усилием воли принуждал себя не отвлекаться. Мать рассказывала о Магдебурге, о своем детстве в этом городе, о вещах, о которых я имел в лучшем случае крайне туманное представление, о вещах, которые она теперь неохотно вытаскивала из тумана если не на свет, то в менее плотный туман. Многие детали я пропустил мимо ушей, потому что слушал невнимательно. Отчего я отвлекался – может, испытывал неловкость? Или просто удивлялся, что она вдруг захотела открыть мне свое прошлое? Рассказывая, она слегка улыбалась одному воспоминанию, слегка морщилась от другого. Упомянула о походах в лес за черникой, а еще об упрямом пианино, которое никак не удавалось настроить. Но, покончив с идиллиями, завела речь о мытарствах: о своих мытарствах в детские годы, почти без денег и без отца. С войны, затянувшейся для него на долгие годы, ее отец вернулся домой лишь в начале пятидесятых, когда советский режим все же выпустил его на свободу, – вернулся сломленным, замкнувшимся в себе. После возвращения не прожил и десяти лет. Но история моей матери была историей о еще более глубокой ране, и, рассказывая о ней, она заговорила более уверенно, обращаясь не к сидевшему перед ней ребенку, подростку, а, как мне представляется теперь, к некому воображаемому исповеднику.
Она родилась в Берлине, спустя всего несколько дней после того, как город заняли русские, в начале мая 1945 года. Естественно, у нее не осталось воспоминаний о первых месяцах жизни. Она ничего не могла знать о страшных лишениях, о том, как ее мать просила милостыню и вместе с ней скиталась по Бранденбургу и Саксонии, превращенным в руины. Но она сохранила память о понимании того, каким трудным было начало ее жизни: не память о конкретных мытарствах, а память о том, что она знала, в каком мире появилась на свет. Нищенское существование в Магдебурге, куда они в конце концов вернулись, еще больше омрачали ужасы, пережитые в войну всеми родными, соседями и друзьями. По неписаному правилу, от разговоров воздерживались: о бомбежках – ни слова, об убийствах и бессчетных предательствах – ни слова, о тех, кто во всем этом рьяно участвовал, – ни слова. И лишь спустя много лет, заинтересовавшись такими вещами по своим личным причинам, я заподозрил, что моя Ома на последнем месяце беременности была, вероятно, одной из бесчисленных женщин, изнасилованных мужчинами из Красной армии в том году в Берлине, – это конкретное зверство было таким широко распространенным и повальным, что она вряд ли могла от него уберечься.
