«Меня привезли сюда, – сказал он, – и всёму пришел конец. С тех самых пор я здесь. Снаружи был только три раза, когда меня возили в суд. Адвокат по назначению сказал, что до 11 сентября у меня, возможно, еще был бы шанс. Но всё нормально, у меня всё нормально. Еда здесь плохая, никакого вкуса, но вдоволь. Единственное, по чему скучаю, – вкус рагу с арахисовым соусом. Знаете его? Другие задержанные – нормальные ребята, люди хорошие. – А потом, понизив голос: – Охранники иногда бывают строгими. Иногда они строгие. С этим ничего не поделаешь, просто приучаешься не нарываться на неприятности. Я тут один из самых молодых, знаете ли. – Потом, слегка повысив голос: – Нам разрешают заниматься в спортзале, и кабельное телевидение есть. Иногда мы смотрим европейский футбол, иногда баскетбол; почти всем нам больше нравится футбол – итальянская лига, английская лига».
Охранник вернулся, постучал по наручным часам. Свидание окончено. Я поднес руку к плексигласу, и Саиду сделал то же самое. «Я не хочу никуда возвращаться, – сказал он. – Я хочу остаться в этой стране, хочу жить в Америке и работать. Я подал прошение об убежище, но мне отказали. Теперь меня вернут в точку въезда, то есть в Лиссабон». Когда я встал, чтобы уйти, он остался сидеть и сказал: «Приходите еще, повидаемся, если меня не депортируют».
Я сказал, что приду, но больше там не бывал.
В тот день, на обратном пути в Манхэттен, я рассказал его историю Надеж. Возможно, она влюбилась в мой образ, который я создал в этой истории. Я был слушателем, сердобольным африканцем, вникающим в подробности чужой жизни и чужих бед. Я и сам влюбился в этот образ.
Позднее, когда наш роман шел к концу, в него вторглось пресловутое затертое клише: «наши пути разошлись». У нее накопился список жалоб на меня, но все они казались мне мелочными придирками – ни в одной я не мог найти логику, ни одну не мог связать со своей реальной жизнью. Но в последующие недели всё равно спрашивал себя, не упустил ли чего-то из виду, нет ли у этого крушения какой-то грани, за которую я в ответе.
В начале декабря в подземных катакомбах вокзала Пенн мне повстречался один гаитянец. Я брел по переходу, где удобно устроились, фасадами к потоку пассажиров и входу на платформы Лонг-Айлендской железной дороги, длинные торговые ряды. Зашел в газетную лавку, купил путеводитель по Брюсселю, так как уже мысленно спрашивал себя, не провести ли там отпуск. Сам не зная почему, в тот день я задержался под одной из вывесок «Чистка обуви». Бизнес чистильщиков обуви меня всегда коробил, и даже в тех редких случаях, когда хотелось, чтобы кто-то навел лоск на мои обшарпанные ботинки, меня удерживал некий дух эгалитаризма; казалось, просто глупо забраться на высокое кресло в одном из этих заведений и вынудить кого-то встать передо мной на колени. «Взаимодействие не того типа, в которое я хотел бы вступить с другим человеком», – частенько твердил я мысленно.
