– К Шардону? У которого мы всегда покупали книги?
Роза была оживлена, полна радостного возбуждения. У Дени шевельнулось смутное чувство досады – чересчур уж она радуется. Его раздражало, оскорбляло это ликование. Он резко сказал, когда вошли в ворота:
– У меня сегодня был Пьер.
– Ах, вот как! – тихо вскрикнула она.
Уже совсем стемнело, и Дени не мог видеть ее лица, но слышал, как дрогнул ее голос.
– Говорил он что-нибудь о Робере?
Дени буркнул: «Нет», – и с наслаждением вдохнул сырой воздух.
Как только вошли в прихожую, мадам Револю заявила:
– Мы ничего не можем решить, пока не посоветуемся с Жюльеном, он – глава семьи.
Роза, не удержавшись, воскликнула с юной запальчивостью:
– Я не обязана советоваться с Жюльеном, как мне зарабатывать для него кусок хлеба!
Мять возмущенно вскинула голову: «Роза!» – и суровым тоном добавила:
– Он твой старший брат; этого, кажется, достаточно. А кроме того, он болен, тяжело болен.
– Верно, мамочка, верно!.. Ну что ж, сходим к нему, только сейчас же. Завтра я должна дать ответ Шардону.
Печей в доме не топили. «Эта лестница – сущий ледник!» – вздыхала мадам Револю. Она поднималась первая, держа в руке лампу; за ней шла дочь, а Дени замыкал шествие. На стене плясали три тени, срезанные ступенями лестницы. На площадке мадам Револю остановилась.
– Подождите, я пойду посмотрю, не спит ли Жюльен, – сказала она, передавая лампу Розетте.
Дени внимательно смотрел на сестру; только в эту минуту он заметил, как она переменилась. Все несчастья последних недель, словно удары молота, по-новому перековали ее лицо: ни одной детской черточки не осталось в нем; темные круги легли под глазами, тень подчеркивала впадины исхудалых щек; нос заострился и словно вытянулся, что совсем ее не красило. Изящные хрупкие плечи стали худыми, угловатыми. У Дени сжалось сердце. А ведь для того, чтобы это страдальческое личико озарилось радостью, достаточно было шепнуть: «Пьер приезжал поговорить со мной о Робере и о тебе…» Вернулась мать и поманила их рукой, приглашая войти в комнату.
Из полуотворенной двери поползло облако сизого дыма, запахло табаком. Жюльен чуть-чуть высунул голову из-под зеленого пухового одеяла, выстеганного крупными клетками; голова была узкая, костлявая, как у облезлой птицы.
Болезнь, которой он вначале только прикрывался, теперь действительно завладела им. Созданное им для себя убежище замкнулось и стало темницей. В его тоске уже ничего не было притворного, он и в самом деле страдал атрофией воли и не мог принудить себя к самым простым действиям. Он заявлял, что хочет уйти от жизни, а жизнь сама уходила от него. Как только Розетта увидела брата, ей стало стыдно тех резких слов, которые недавно вырвались у нее. Она с жалостью глядела на брата и без всякого отвращения погладила его волосатую руку, торчавшую из обшлага рубашки.
