– Сегодня чудесная погода, Жюльен. Солнышко грело совсем по-весеннему. Если б ты знал, как хорошо! Право, вот, кажется, все уж потеряно, и вдруг видишь, что у тебя все осталось. И солнечный свет, и деревья, и улицы, и люди…
Жюльен отвернулся к стене и заворчал:
– Отстаньте вы от меня… Не говорите. Не смейте со мной говорить.
Мать старалась успокоить его:
– Дорогой мой мальчик, мы сейчас уйдем, не будем мешать тебе. Мы хотели только спросить твое мнение.
– Нет, нет!.. Не надо! – закричал Жюльен. – Не хочу ничего знать… Никаких мнений у меня нет!..
– Да тут не о делах речь… Просто мы хотели спросить твоего совета – ты же старший сын. Кому же, как не тебе, решать, можно ли Розе поступить на то место, которое ей предлагают, – к Шардону, в книжную лавку…
– Пусть делает, что хочет, – забормотал Жюльен. – Все погибло. А раз все погибло, так чего уж теперь…
– Послушай, Жюльен, – сказала Роза, – ты, наверно, удивишься, но я ужасно рада… Знаешь, меня просто восхищает мысль, что я буду работать, стану одной из тех девушек, которые гурьбой высыпают на улицы, когда закрываются магазины… Начнется новая жизнь. Значит, у меня будут две жизни… была одна, а теперь другая. А что, если б и ты тоже… Стоит тебе захотеть…
Жюльен перестал слушать и умоляюще захныкал:
– Пощадите меня, оставьте меня, уходите… За что вы меня мучаете?
И он натянул на голову одеяло. Мать сказала тихонько:
– Тут слова ничем не помогут, Роза. Замолчи, ты только его утомляешь. Ты же видишь, он затыкает себе уши. Ступайте. Пообедайте без меня, мне не хочется есть. Я побуду тут.
И она расположилась у кровати. Инстинкт подсказывал ей, что теперь эта комната станет и для нее убежищем, более того – здесь весь смысл ее существования. Она должна ухаживать за Жюльеном – вот и все. Больше ничего с нее не спрашивайте. Вот в чем ее обязанность, смысл жизни, ее долг. Для нее весь мир сосредоточится теперь в стенах этой комнаты, которую ее сын обратил в свою тюрьму. Она посвятит себя сыну, и о ней будут говорить: «Какая самоотверженная мать! Никогда ни слова жалобы!»
Ланден ждал, стоя у своего стула, и сел лишь после того, как Розетта и Дени заняли места за столом. Он видел тонкий профиль Розы. Она накинула на плечи шаль. Иногда она приподнималась, брала ломтик хлеба. И сестра, и брат избегали смотреть на Ландена, и его это смущало, так же как других смущает, если их слишком внимательно разглядывают. Дени порой даже отворачивался, чтобы не видеть лежавшую на скатерти руку Ландена, мохнатую, короткопалую руку с обгрызенными ногтями, – ведь человеческие руки словно носят на себе отпечаток тех действий, которые они производили, как будто постепенно формуются этими действиями.
