Он называл это непростое чувство обновления — свидетельством молодости своей нации. И это помогало ему, потому что, сколь он себя ни помнил, он знал себя только молодым. Ему казалось — он даже был уверен в этом! — что люди и умирают молодыми, почти детьми. Дожив хоть до ста лет… И, наверно, поэтому он так пристально приглядывался к отцу, когда тот не замечал его взгляда, уйдя в себя. А когда замечал эти, почти неконтролируемые признаки детскости в очень старом и родном человеке, то всегда улыбался про себя.
Считал ли он себя конформистом? В глубине души, да.
Он отдавал себе отчет, что его положение, машина, большая кооперативная квартира, все то множество удобств и привилегий, которыми он пользовался, не могли бы появиться, если бы он был — пусть на определенном уровне! — не конформистом. Он ценил все эти блага и преимущества, знал, как их недостает многим и многим… Помнил то время, когда он даже помыслить, помечтать о чем-то подобном не мог… И все-таки в самом себе, где-то на самом донышке, таилась уверенность, что он не куплен всем этим… Что он заслужил все это порядочной, самоотверженной, честной работой во имя каких-то настоящих, а не придуманных, не конъюнктурных целей.
Наверно, поэтому он еще и еще раз контролировал себя, как педант, как вольнолюбивый крепостной: и понимал, что он делает больше, чем ему положено… Что он нужен, полезен… Что он хоть и частица этого огромного, нового для мира, социального общества, но частица самолюбивая, свободная, самостоятельная в каких-то последних решениях. Вряд ли это было сознательное противопоставление себя кому-то, но это было его необходимостью, потому что он сознательно и серьезно всегда отдавал себе отчет в том, что может быть свободен, только если в любую минуту — без опаски, без сожаления, даже без внутренней борьбы! — откажется, освободится, сбросит с себя все эти признаки преуспевания.
Да, он иногда бешено сопротивлялся Марине, когда она пыталась одеть его, как денди. Он не ограничивал ее, когда это касалось детей или ее самой, но для себя Кирилл Александрович позволял приобретать только обязательные, необходимые, с его точки зрения, вещи. Это не было ни скаредностью, ни даже щепетильностью. Скорее это было исконно-русское, неотделимое чувство: «от сумы да от тюрьмы не зарекайся», хотя у него не было никаких оснований — во всяком случае, он не находил их! — бояться того или другого. Это было вечно русской готовностью встретить беду во всеоружии!
