Карьера | страница 58

Тимошин смотрел на него с искренним, человеческим участием.

Корсаков в глубине души всегда считал себя счастливым человеком. Он не мог сказать про себя: «каждый доволен своим умом и недоволен своим положением». Кирилл Александрович скорее иронически относился к своим интеллектуальным возможностям, но всегда находил уверенную, каждодневную радость от дела, которым занимался. У него были свои, придуманные им еще в детстве, приемы сделать работу занимательной, найти собственный интерес к ней. Он никогда не старался уловить опережающее мнение начальства, не лез в близкие люди к тем домам. Он ненавидел одиночество, но слишком большая близость его страшила. Суть его жизни — была тайная беседа с самим собой, и превратить ее в диалог было для него равносильно самоубийству. Наверно, от отца он перенял это качество… Кстати, не слишком помогавшее ему в жизни.

Он воспринимал жизнь как вселенский хаос, и ему было интересно разбираться в этом хаосе самому. Это занимало его поминутно, каждодневно, все созидательные годы его жизни. Он наедине с собой недоверчиво относился ко всякого рода глобальным теориям, путям скороспелого обновления, всемирного счастья. Для него важны были вещи, в которых нельзя было усомниться… Будет или не будет урожай… Сходится или не сходится ответ с задачей. Так же рождались через девять месяцев дети, так же люди находили себе жен, хоронили родителей, получали в одни и те же дни зарплату, платили налоги, откладывали на старость, почитали по воскресеньям то богов, то лидеров… — И — что уж неотменимо! — умирали в свое, отведенное порядком время, если не попадали под косу очередного безумства. (Кто-то на Западе неглупо посмеялся: «Благословенные годы, которые не попали в учебники истории». А в них попадали годы войны, восстаний, природных бедствий, тиранов, голода.)

Вот этим людям, вот этим жизням и служил Кирилл Александрович Корсаков. Не миллиардам — он не мог и не хотел себя насиловать, представляя безмерное людское море, которое бы звало его за рабочий стол, в командировку, на конференции…

У Кирилла Александровича никогда не было душевного несогласия с той политической системой, в которой он вырос. Наверно, его и не могло быть, потому что он научился всему, начиная от азбуки, в ее реальности. Он был, как всякий естественный и доверчивый человек, патриотом своей земли. Он любил ее безотчетно, всей памятью, всей нежностью своего детского опыта, близости с любившими его — и родными, и матерью, и юношескими друзьями, и старшими. Он любил российский, равнинный, диковатый, сиротский пейзаж, и все, все, что полагается и естественно любится в жизни человека — песни, лица, Пушкина, журавлей и старую крестьянскую русскую бабку в платочке по брови. Все сорок четыре года своей жизни он был во всем этом как естественная часть большой и не всегда угаданной им истории… И чувствовал себя в ней так просто, неотрывно, буднично-серьезно, что не всегда отдавал себе в этом отчет… Не находил необходимости рассматривать свою жизнь как нечто отдельное. Он недоверчиво относился к любой социальной доктрине, но ленинские слова об обязательности изменения мира считал самым главным, что тоже было неудивительно. В этом была тоже истинно национальная, противоречивая, но искренняя черта. «И какой же русский не любит быстрой езды!» Нет, он не мог бы с усталостью западного человека только отмечать в своей книге время… Когда одни… И еще одни… И еще… Потерпели крах, в очередной раз обманув человечество.