— Кирилл Александрович. Дорогой мой! — услышал он рядом с собой грудной, женский голос.
Корсаков повернул голову, Евгения Корниловна держала его под руку.
«Для чего? Чтобы он… Не упал?»
— Галя пусть отдохнет. Бедняжка… — старуха прикоснулась своей пухлой, когда-то прекрасной рукой к Галиной щеке. — А мы с вами… Побеседуем? У меня? Посумерничаем? А?
Она заглядывала ему в лицо, и в ее словах, в тоне, в робкой улыбке было столько покоя, заботы… Чего-то такого старого, незабывшегося, из прошлого, что Корсаков позволил себя увести.
— А ты, Галочка… Вздремни! В спальне, — попрощалась Евгения Корниловна на пороге своей комнаты.
Корсаков почувствовал, что сидит на чем-то низком и очень мягком. За окнами, действительно, были сумерки. Отсюда, из этой небольшой, по-старушечьи плотно заставленной мягкой мебелью комнаты, были видны только верхние этажи домов напротив.
Они шли не единой стеной, а были разноэтажны. От шеренги окон дома казались скучными, но что-то неожиданное, непривычное для московского пейзажа оживляло их. Корсаков напрягся и понял — его настораживал свет!
Сумерки были… сиреневые! На блеклых, дымчато-зеленых, коричневых, бежевых домах лежал оттенок догорающей сини. Догорающего дня. И пламя это — как все нечеловеческое! — было сиренево-электрическим, мертвенным. Как в первых пульсирующих вспышках неоновых дрожащих ламп…
— Не сердитесь на меня… Дорогой мой, Кирилл Александрович! — Евгения Корниловна полулежала в глубоком, очевидно, тоже очень мягком, почти воздушном кресле. — Не сердитесь, что я стала невольной… Ну, скажем… Дуэньей! Вашей дочери…
Она вздохнула.
— Вы поймите! Дорогой мой… Люди испокон веков желали только одного — счастья! Хоть малой толики! И всегда все было против них. И раньше, и сейчас… Ну, что, например, мой бедный Олежек?
Она стала серьезной. Машинально, слепо потянулась за сигаретой.
— Я ведь выписала его после шестого класса из своего родного города. Из Борисоглебска… Кем бы он мог стать там? Ну… Не знаю. Председателем колхоза! Максимум! — Евгения Корниловна уходила в себя. — Моя сестра не имела средств… А я имела! Я была замужем за…
Она назвала фамилию очень известного академика.
— Но детей у нас не могло быть. Он мне годился если не в дедушки… То в отцы! Прекрасной души был человек!.. Бессребреник! Он даже не брал деньги за свои изобретения. Не оформлял патенты! Так, кажется, это называется? А ведь за них ему полагались деньги… И весьма приличные! Но он говорил: «Я сделал эти открытия на работе! А за нее я получаю зарплату». Вот такой был человек!
